И Кафаоглу - Современная греческая проза

Бутыль стукнула о подводную часть железной конструкции и, под шквал одобрительных возгласов, тысячи маленьких пузырьков принялись ласкать громадное «судно», отправившееся в его первое – недвижное – путешествие…

Расторгавшись, Леонидас Рагусис поднял дрожащей рукой бокал, наполненный теми же самыми одноцветными пузырьками, которые незадолго до того ласкали главное дело всей его жизни, поднялся на подиум и, умоляя свою незанятую бокалом левую руку немножко успокоиться, обратился к аудитории. Ему не надо было, как он почувствовал, добавлять много слов – ведь все самое важное он вместил в свою вступительную речь – осталось всего только произнести кое-какие благодарности, кое-какие словесные похвалы в адрес людей или организаций, которые оказали поддержку и оценили его безумный план.

Между тем, пока, перенося вес с одной ноги на другую, своим взглядом он сканировал фигурки окружавших его людей, он за доли секунды пересмотрел свой первоначальный план.

Он подошел очень близко к микрофону и произнес голосом, дрожавшим не меньше, чем его рука, вставляя паузы между словами:

– Я есть… я всегда был… и навсегда останусь… только одним: греком! [19] Финальная фраза «Ответного слова Леонидаса Рагусиса» – см. соответствующую фразу Чарльза Фостера Кейна в фильме Уэллса «Гражданин Кейн»: «I am, have been and will be only one thing – an American».

Леонидас Рагусис, утомленный всеми формальностями презентации и праздника, отчасти чтобы отвлечься и передохнуть, отчасти чтобы остаться наедине с собой и осознать весь масштаб своего успеха, развязал своей галстук, расстегнул последнюю пуговицу на рубашке и вышел на «мостик». «Мостиком» он называл – а вслед за ним его стали так называть все остальные – коронное место, с которого можно было наблюдать за всеми работами, как в открытом море, так и на заводе.

Видно было, скажем, незамутненным взглядом – и при хороших погодных условиях – по крайней мере на пять миль вперед бескрайнее море, даже по вечерам, когда лазерные лучи прорисовывали по волнам магнитные траектории и вычерчивали в темных водах потрясающие линии, словно подводные фейерверки.

И сегодня он почувствовал – как и в первый раз – что весь этот неподвижный электронный рай, чудо технологии, излучал напористое вдохновение, которое заставляло его двигаться дальше, опускаться на дно или подниматься на поверхность – как «Наутилус» – и он сам, полный хозяин, управлял им, словно настоящий капитан.

Простым движением своих длинных пальцев по клавиатуре органического компьютера, напоминавшим туше пианиста на клавиатуре фортепьяно, он услышал гармоничную шедшую контрапунктом мелодию электрических звуков, сопровождавших цветные значки на маленьких экранчиках.

Музыка – слишком шумная для его слуха – начала усиливаться, менять октавы, становиться праздничной, с выдохом медных духовых в непрерывном крещендо, и, вместе с тем, «мостик» тотчас отделился от металлических труб, удерживающих его выступ, и отправился в плавание по спокойному ночному морю.

Чем громче становилась музыка, тем больше увеличивалась скорость, и Леонидас Рагусис, прямой и гордый, крепко держась руками за планшир, вглядывался в море, выдерживая порывы ветра и залпы водяных брызг, которые выпускал клинообразный край «мостика».

В тот момент, посреди всеобщего апофеоза, он увидел, как горизонт прорезали пучки – золотые по большей части – салюта, создававшие на темном небе разнообразные очертания световых цветов, громадные криволинейные композиции, а также хорошо читаемые, однако непонятные слова.

Именно тогда к странному металлическому скакуну с победоносным стратилатом, который галопом несся по волнам, присоединилась его почетная свита: тысячи сардин, светившихся фосфорным светом, заставили поверхность моря сиять ярче звездного неба, они с изяществом дельфинов разрывали поверхность воды, планировали доли секунды, словно сверкающие чайки, а потом потрясающим образом погружались в черноту, чтобы через некоторое время снова всплыть на поверхность.

Леонидас Рагусис почувствовал, что надвигается вечерняя прохлада, из-за которой он особенно остро почувствовал, что час был уже поздний и еще что у него был застарелый артрит. Он сделал последний вдох и пошел внутрь.

Леонидас Рагусис удобно сидел в бархатном кресле номер 42В Баварской оперы, в центре Мюнхена – города, который он особенно любил и часто посещал. Несмотря на невероятную загруженность по работе после запуска нового продукта, он смог урвать пару дней, только и только за тем, чтобы послушать «Нюрнбергских мейстерзингеров» своего любимого композитора Рихарда Вагнера. Действие третье. Сцена первая.