Маргарита Алигер: Стихи разных лет

поймете ль, жмурясь от сполоха,
пронзающего толщу тьмы,
что это светит та эпоха,
которую творили мы.

Что это бьет источник света
из сердца каждого из нас,
откуда первая ракета
взлетела в космос в первый раз.

Поручик двадцати шести
годов, прости меня, прости
за то, что дважды двадцать шесть
на свете я была и есть.

Прости меня, прости меня
за каждый светлый праздник дня,
что этих праздников вдвойне
отпраздновать случилось мне.

Но если вдвое больше дней,
то, значит, и вдвойне трудней,
и стало быть, бывало мне
обидней и страшней вдвойне.

И вот выходит, что опять
никак немыслимо понять,
который век, который раз,
кому же повезло из нас?

Что тяжче: груз живых обид
или могильная трава?
Ты не ответишь — ты убит.
Я не отвечу — я жива.

Какая осень! Дали далеки.
Струится небо, землю отражая.
Везут медленноходые быки
тяжелые телеги урожая.

И я в такую осень родилась.
Начало дня встает в оконной раме.
Весь город пахнет спелыми плодами.
Под окнами бегут ребята в класс.

А я уже не бегаю — хожу,
порою утомляюсь на работе.
А я уже с такими не дружу,
меня такие называют «тетей».

Но не подумай, будто я грущу.
Нет! Я хожу притихшей и счастливой,
фальшиво и уверенно свищу
последних фильмов легкие мотивы.

Пойду гулять и дождик пережду
в продмаге или в булочной Арбата.
Мы родились в пятнадцатом году,
мои двадцатилетние ребята.

Едва встречая первую весну,
не узнаны убитыми отцами,
мы встали в предпоследнюю войну,
чтобы в войне последней стать бойцами.

Кому-то пасть в бою? А если мне?
О чем я вспомню и о чем забуду,
прислушиваясь к дорогой земле,
не веря в смерть, упрямо веря чуду.

А если мне? Еще не заржаветь
штыку под ливнем, не размыться следу,
когда моим товарищам пропеть
со мною вместе взятую победу.

Ее услышу я сквозь ход орудий,
сквозь холодок последней темноты…
Еще едят мороженое люди
и продаются мокрые цветы.

Прошла машина, увезла гудок.
Проносит утро новый запах хлеба,
и ясно тает облачный снежок
голубенькими лужицами неба.

Когда гуляют молния и гром,
когда гроза захлестывает дом,
в тепле постельном, в смутном полусне
одно и то же глухо снится мне.
Как будто я лежу на дне морском,
затянутая илом и песком, —
и никаких движений и дорог,
и никаких решений и тревог,
и никаких ни помыслов, ни дум,
и надо мной многопудовый шум,
и надо мной великая вода…
И, боже мой, как хочется тогда
в мир вечных битв, волнений и труда,
в сороковые милые года!

Колокольный звон над Римом
кажется почти что зримым, —
он плывет, пушист и густ,
он растет, как пышный куст.

Колокольный звон над Римом
смешан с копотью и дымом
и с латинской синевой, —
он клубится, как живой.

Как река, сорвав запруду,
проникает он повсюду,
заливает, глушит, топит
судьбы, участи и опыт,
волю, действия и думы,
человеческие шумы
и захлестывает Рим
медным паводком своим.

Колокольный звон над Римом
кажется неутомимым, —
все неистовей прилив
волн, идущих на прорыв.
Но внезапно миг настанет.
Он иссякнет, он устанет,
остановится, остынет,
как вода, куда-то схлынет,
и откатится куда-то
гул последнего раската, —
в землю или в небеса?

И возникнут из потопа
Рим, Италия, Европа,
малые пространства суши —
человеческие души,
их движения, их трепет,
женский плач и детский лепет,
рев машин и шаг на месте,
шум воды и скрежет жести,
птичья ярмарка предместий,
милой жизни голоса.