Александр Бараш - Образ жизни (сборник)

Для лучшего мира, завернув, как побег винограда,
нас сохранит праотец Ной для нового сада.

Опасная страна. Страна,
полная подозрительных предметов
и заминированных людей. Все может стать
началом новой религии:
любые роды, любая смерть,
любой пожар в поле, любой дым.
Даже влюбленные должны быть
осторожными в действиях и словах,
руки, протянутые для объятия, шепот в полночь,
плач украдкой, взгляд вдаль, спуск по лестнице
в белом платье. Все это начало новой религии.

Даже перелетные птицы знают это,
когда прилетают весной и осенью и не остаются тут,
как боги этой страны, даже они не остаются.
И тот, кто говорит здесь было, пророк утешения
и отрады. И тот, кто говорит здесь будет,
пророк гнева и ярости.

И от севера до юга – бесконечная радость лета,
и предостережения о наводнениях
вместе с предостережениями о засухе,
и надгробные памятники
расставлены повсюду, как гири,
чтобы история этой страны
не разлетелась под ветром,
словно листы бумаги.

Всю ночь армия шла из Гилгала в горы,
чтобы дойти до поля смерти и всего другого.
Мертвые легли вдоль и поперек,
и птицы слетелись.
Но я хочу умереть в своей постели.

У этих людей глаза узкие, как щели
в танковой башне.
Я всегда в меньшинстве. Их намного больше.
Они могут меня допросить, когда бы ни захотели.
Но я хочу умереть в своей постели.

Солнце стоит в Гивоне. И готово стоять так вечно,
чтоб освещать бесконечные войны,
смерть и увечье.
Может быть, я не увижу, как мою жену убили.
Но я хочу умереть в своей постели.

Самсон, его сила – длинная черная грива.
Мою – срезали, я герой по призыву.
Обучили натягивать тетиву и выпускать стрелы.
Но я хочу умереть в своей постели.

Я видел, что можно жить и справиться понемногу.
И обустроить хоть львиную пасть,
если нет ничего иного.
Я готов умереть в одиночку.
Какая разница, в самом деле.
Но я хочу умереть в своей постели.

Маленький парк, посаженный в память о мальчике,
погибшем на войне, становится
похожим на него, каким он был
двадцать восемь лет назад.
Все больше и больше, с каждым годом.
Его старые родители приходят сюда
почти каждый день, посидеть на скамейке
и посмотреть на него.

И каждую ночь воспомнание жужжит,
как маленький мотор. Днем этого не слышно.

Иерусалим, место, где все помнят,
что забыли здесь что-то,
но не помнят, что именно.

И для того, чтобы вспомнить, я
надеваю на свое лицо – лицо отца.

Это мой город,
где наполняются резервуары надежд,
как баллоны с кислородом у аквалангистов.

Его святость
превращается иногда в любовь.

И вопросы, которые задают в этих горах,
всегда одни и те же: ты видел мое стадо?
ты видел моего пастыря?

И дверь моего дома открыта,
как гробница, из которой восстали.

Иерусалим – город-порт на берегу вечности.
Храмовая гора – большой корабль, роскошный
круизный лайнер. Из иллюминаторов
его Западной Стены
смотрят веселые святые, пассажиры.
Хасиды на пристани машут
на прощанье, кричат: ура до свиданья. Корабль
всегда прибывает, всегда отплывает.
И ограды причала,
и полицейские, и флаги, и высокие мачты церквей
и мечетей, и дымоходы синагог, и лодки
восхвалений, и волны гор. Слышен звук шофара:
еще один отчалил. Матросы Судного Дня
в белых одеждах
взбираются по лестницам и канатам
проверенных молитв.
И торговые переговоры, и ворота,
и золотые купола:
Иерусалим – это Венеция Бога.

Это грустно
быть мэром Иерусалима. Это вызывает ужас.
Как человек может быть мэром такого города?
Что ему с ним делать?
Только все время строить и строить.
А ночью камни окрестных гор
будут сползаться к каменным домам,
как волки приходят выть на собак,
которые стали рабами человека.

Каждому нужен заброшенный сад,
или старый дом, чьи стены осыпаются,
нужен какой-то другой забытый мир.