Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

Скоро все кончится.

Останься со мной.
Я жду, когда ты ляжешь на живот,
Чтобы течь по твоему телу,
Как водоросли — вдоль воды, Как ток — вдоль
кабеля, Как кровь.
На все, Что я просил у жизни,
Она ответила:
«Прости, но для тебя совсем ничего нет».

И только синоптики обещают завтра туман.

Останься со мной.
Здесь и сейчас
Я хочу принимать тебя
Вместо лекарств, Поводка
И свободы.

У каждого внутри есть этот сад —
Клочок земли, туманная лощина, Деревья, за
которыми мужчины
И женщины и день, и ночь стоят.
Все золотые — будто из молчанья —
Я отливал их, будучи в отчаянии,
С жестоким, детским, давящим «хочу».
Они сдавались моему мечу, Ложась на щит,
спускались ниже, ниже… Мои апостолы, никто из
вас не выжил.

Я предал вас, прекрасных и бесстыжих, Во имя
страсти, красоты, в угоду чувств.

Для каждого, кто пишет, — сущий ад, Когда не
можешь записать словами: Зерну пшеничному —
удушье жерновами, Защите Лужина — досадный
шах и мат. Когда пакуется с приданым чемодан И
от тебя уходят, от урода:
«Ведь жить с тобой — тяжелая работа.
Как будто кроме нас всегда был кто-то:
Стоял над душами и жаждал перевода.
Вся жизнь — сплошные переводы на слова».
Они уходят, а больная голова Фиксирует
детали их ухода.
Я не люблю твоей иронии. Притом,
Что тенью к ней пришиты боль и горечь. Кто здесь
святой, пусть первый… Бог им в помощь, А ты пока
подумай о простом.
А ты пока припомни все слова,
Куда я вплел тебя узором тонких кружев;
Всю эту магию, которую не сдюжит, Не
сможет выдумать простая голова. Настанет
день — я буду в нем прощен И вместо сада
у меня случится море.
Ну а пока ни слова о покое:
Цвети мой сад, мой ад,
Еще,
Еще, Еще.

Рубили сливу, ветки я носил,
к себе прижав, на мусорную кучу,
и набирались зрения и сил
они — сухие —
ветер, пыль и Тютчев.
Не высмотреть, не выплакать, в глазу
размером со слезу клочок ландшафта.
Я слово через смерть свою несу
и возвращаю музыкой обратно
дорогу, дым и шелест рук, и труд,
и мир, и май как триединство света.
Так после слова повториться тут
на крыльях ласточек сквозь сад
и страшный суд
и вылететь в распахнутое лето.

А таять начинало в феврале,
в десятых числах, к Сретенью Господню.
Я жил гораздо меньше на земле,
чем не́ жил. То, чего я стою,
уместится в синичий черный клюв,
да выпадет, да вырастет, согнется.
И будет снег и солнце к февралю,
и снова снег, и снова будет солнце.
А таять начинало. И в дыму —
цигарочном, густеющем, тягучем —
мы уходили вдаль по одному,
но оставляли след. На всякий случай.

Я молод. И мне нечего сказать
о имени и времени своём.
Как ветка жилиста, повёрнутая вспять
сочувствием воды, когда вдвоём
проходим сквером оттепельным, где
скворец не-прилетевший говорит.
Он замер. Он по клювик в воздух вбит.
А наши речи и верней, и глуше:
как холодно в России, как светло
и как могло быть хуже.

Влажный ветер в сирени —
через время и слёзы —
белизна белизной.
Тонкий голос прабабушки Лены —
дрожащий, резной.
Я не слышу его, я не слышу,
только видится он —
бахромой, лепестками —
на покатую мокрую крышу,
в синем сумраке ломких окон —
руками,
невесомыми, сонными, тёплыми.

На тихой даче в мокрой темноте
горчит доска от старости и скуки,
в железный ковш, как в маленький предел,
сочится небо, воплощаясь в звуки.
Я знаю свет далёкого окна,
кривые ветки вечера и груши.
Шумит весна, нездешняя весна,
шумит она, а мне — сидеть и слушать,
как смысл и звук съедает тишину,
как рыжий кот по чердаку крадётся.
Шумит весна. Не чувствую весну.
Так чувство смерти слабым не даётся.
Настольной лампы мутное пятно
лежит клеймом печально и знакомо.
И светится далёкое окно —
окно любви, усталости и дома.

Растаял снег, и обнажился двор.
Тепло и серо. Мокрые собаки
из будки в будку важный разговор
ведут лениво. Символы и знаки
весны и сна меняются вдали,
и катится промасленное слово.
Живи и ничего не говори,
храни тепло немыслимого крова,
крахмальной скатерти простую наготу,
пустую вазу, пепельницу, лица,
слезу в глазу, большую темноту.
Не говори. Нам не наговориться.