Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

Как эта куколка — сомлевшая — слаба, Пусть млеет
(Имя Божьего раба).

За приручение, за маревый марьяж
Старуха спрашивала то, чего не дашь
Ценой за подвиги во имя жженой кожи:
Ни кражи сказочной верхом на том волчке, Ни
смерти, спрятанной в яичном сундучке, Но дар
выдумывать и эти сказки тоже.
Живому, мертвому — отныне — до конца
Ни красной буквицы, ни круглого словца — Живую,
мертвую лить воду на страницу.
Водить по белому белесым плавником, Не помня
как, не зная, на каком Захлебываться, если говорится.

Мы стоим в проходе
Между двумя кроватями И, обнявшись,
молчим.

Окрана города. Пошлый отель: Бордовое, золотое…

Нет времени объяснять, Вдаваться в детали:
Вескость любых причин — Нас двое, а мы —
одно. Ты говоришь: «Какое-то все кино…»
Не спорю.
Да и пусть оно будет так;
Мне впервые не хочется знать, Каким оно
будет, Чем кончится.

Я — чувствую.

Обнимаю тебя и чувствую: Все на своих
местах.

И такое —
Каждую Нашу Ночь.

Все мое тело — жажда воды. Все мое
тело — ты.

Жажда пить —
Это значит представить твой рот
Ярко-красной гвоздикой;
Себя — синеглазым и тучным бражником;
Зависать над тобой в грабительской темноте,
Высасывать, изымать из твоей слюны Сладкий сок,
— эту вязкую патоку, Послевкусье военных
действий.

А затем наблюдать,
Как ты обессиленно падаешь —
Свежесрезанный, влажный цветок — На
морщины и шрамы простыни,
Вспоминаешь святых
И, напротив, — стираешь из памяти смертных.
И одними губами просишь меня: «Воды…»

Я встаю,
Не смущаясь впервые своей и твоей наготы, —
Наших общих, телесных несовершенств
И, бредя к умывальнику,
Чувствую Привкус Моря.

Ему — простительно, а мне не сходит с рук;
Прообраз Каина, нагрудная гадюка. Нагое
яблоко, надкушенная скука:
Я помню нас в Таврическом саду,
Лежащими, как друг напротив друга;
Ты — с лебединым перышком за ухом,
Я — с косточкой черешневой во рту; И
женский хор, что подле нас аукал, И
угольную птицу на лету.
И ту, которая предвестница беды:
Ату ее, но селится меж ребер:
Поет, сердечная, внутри на все лады,
Чревовещает, хордовая скорби, О том
предательстве, которое в крови.

Жизнь с той поры не линия — кольцо, В чей
обод вправлено одно его лицо.

Таким, как мы, певцам воскресных школ,
Пунцовым мальчикам с опущенными долу,
Спрягавшим яростно французские глаголы,
Немецкие и русские глаголы,
Уже треть жизни выдавшим словам, На
очной ставке полнословым, нам Не удалось
сухого разговора.
Шит белой ниткою, стою в горящей шапке В
глазах того, которого не жалко.

Он поясняет мне обычай этой кражи:
Ни сожаления, ни боли нет, ни даже
Бессильной жалобости — всё — на одного;
Такая полая бессмысленность всего,
Слепое, непроглядное уродство; Он будто смотрится
в дрожащий глаз колодца
С бездонной просьбою — хоть эхом, да утешь.
Но в том молчании — винительный падеж:
Нет никого. Ничто не отзовется.
Теперь бессмысленно пенять на ложный выбор:
Всегда есть тот, кто проиграл и выбыл.

Ведь что твое, само идет к рукам,
Незримо тянется преследующей тенью;
Нет ни замка, ни сени во спасение — Нигде не
спрячешься, но ты мне выдал сам Любовь и
жизнь, и перышко, и птицу.
И холод откровенного листа:
Вины не чувствую. И нужно расходиться.

Останься со мной.
Здесь, в этом городе Есть все, что нам
нужно.

Никаких людей,
Никакой смерти —
Лишь звезды,
Чьи падшие души пьем, Принимая их за росу
После ночи любви.

Мы с тобой,
Как пара борзых В осеннем лесу
Без хозяев и правил приличий.