Эрих Ремарк - Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… [сборник]

06.01.1965 <���Порто-Ронко>

Полетт (к теме изгнанников): сегодня уже нет вопроса «где мы находимся?», но есть «кто мы такие?». Все путы разорваны — вихрь горизонтов, аспектов, новых бесконечностей. Никто, кроме отдельных невежд, не спрашивает больше, где мы, если у него есть стол и дом. В хаосе все есть хаос, даже все знакомое, которое превращается в чужое, но спрашивают: кто мы есть, посколько это единственное, что остается, даже если этого не признавать и не давать этому имени. Что останется от нас как единственное — и наиболее чужое из всего.

20.02.<1965. Порто-Ронко>

Все еще легкое давление в груди, иногда. Небольшие трудности с П. Ей здесь тяжело — что ей еще здесь делать? Одна, я разговариваю мало, знакомых у нее почти нет, все тихо, кто еще говорит здесь по-английски, читать все время она не может. 25-го она собирается поехать в Париж. Возможно, там будет заниматься синхронизацией фильма*. Что я должен делать? Путешествовать я еще не могу. Медицина делает меня глупым. Бедная П. В ней столько веселости и столько естественной легкости! Но все это здесь как свинец для нее. И я не могу бросить все и уехать вместе с ней. Куда? Зима была слишком длинной для нее. Мы собирались в Каир, но так и не поехали. И правильно сделали. В Милане уже со мной случился приступ.

07.03.<1965. Порто-Ронко> воскресенье

Рецензия на «Грека Зорбу» в «М. Д.» — это киноверсия одного из фальшивых мифов, которые утверждают, что только безответственные авантюристы знают, как надо жить. Верно: надо рассмотреть все подобные истины! (Как делал Б. Шоу.) Этого хватит на две жизни от и до!

Вчера с Липманами за вином. С нами молодой немец, уклоняющийся от воинской службы.

Читаю дальше дневник Беренсона. Нахожу все больше и больше сходства — как в поверхностном, так и в привычках. Рак! Со всеми своими shortcomings*!

Звонил П. Жизнь и все ответы. Вчера с Петер, так как я ей обещал. Жалобы, как всегда.

В саду. Камелии начинают цвести. Первые лимонницы. Цветущая молодая дафния. Большая старая отмерла год назад. Теперь цветет молодая. Как просто!

Состояние сейчас: похоже на войну, когда находишься в таком положении, которое опаснее, чем в мирное время, но не так опасно, как на самом фронте. Может ударить — чаще, чем в мирное время, но не так, как под ураганным огнем. Можно жить с этим и быть почти довольным. Как у Рюккерта: «Он шел в сирийскую страну…»*

Вот так происходит с сердечниками.

Две книги: книга о больном от первого лица*; книга Роберта и Целестины Уоллис «Компания за столом».

И весь мир со всей его справедливостью и несправедливостью, с его массовыми убийствами, его неискупленными (что это вообще значит) и искупленными преступлениями, с его непостижимой красотой и его непостижимой чуждостью сужается вдруг в одну-единственную смерть.

И все, что остается в конце, это чья-то рука, которая удеживает от смерти. Если у него есть такая, если найдется, если он знает такую — или и это уже больше ничего не значит, и он чувствует, что он один (и даже это: один в тысячу раз больше, чем все «одиночества», известные ему) запущен в безвоздушную рушащуюся бесконечность, подобно людям на воздушном шаре в пьесе Гран-Гиньоля с незабываемым началом: «Бум! Что это было? Это как раз взорвалась земля».

Без слов! Без хрупких тонких поручней слов.

Книгу возможно начать* иначе: предвесеннее предвечерье на террасе, первый тонкий месяц, первые камелии, горы напротив еще в снежной пыли — тишина, осторожность в груди, чувство, что лучше тише дышать, чтобы ничего не разбить, — и другое: переживешь ли эту ночь. Только одно предчувствие, но ночь становится великой, неконтролируемой, платком, которым можно задушить и исцелить. Каждое утро выныривает, должно выныривать, как Афродита из пенного, окрашенного вином моря, ветер в волосах, горизонт позади, средиземноморское, антибское утро. И каждый вечер последний, с серпом луны, широким, высоким небом, прозрачной зеленью, белым туманом, которого нет.