Эрих Ремарк - Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… [сборник]

Моя сестра: в госпитале Святой Марии тяжелые больные лежали всегда в подвале; лучше защищены при воздушных налетах. Потом была атака. Сорок человек сгорели в находящейся рядом школе.

Горничная: родственники и сегодня приносят цветы к руинам, под которыми лежат их родные.

Последние десять дней в подвале, воды нет; ночью мужчины приносили воду из пруда для воздушной защиты — вода с газом, серой, сажей, — процеживали через полотенца, кипятили на спиртовых горелках или пили так.

Затмение солнца сквозь дым, пыль и т. п.

Еще сегодня: пыль от развалин, материала и т. д.

Вначале полкило мяса на одного в неделю, потом вполовину меньше. Больше для детей и тех, кто на тяжелой работе. Тотальная мобилизация на работу при тотальной войне около 1943 года.

Наконец, штурмовики.

Моя сестра: люди, которые приходили в бункер, прыгали на других у дверей. Бункер: два ряда скамеек, между ними проход, чуть выше роста человека.

Налеты на Берлин почти всегда ночью. Прожектора, чтобы откапывать мертвых, засыпанных. «Копать дальше!» Специальные команды для этого.

21.07.<1952. Берлин>

18-го с П. в «Толстом Генрихе» ели сосиски. Назад шли через город пешком.

19-го вечером у Штеклера. Тиль и Фел. Р. расспрашивали о деталях. Ламетта — ленты из фольги на деревьях, сброшенные с самолетов, чтобы вызывать радиопомехи. Позже у Рези. Телефоны на столах, пневмопочта, фонтаны. В первый раз ресторан полон.

Воскресенье с П. (+) Около шести вечера ужинали у Штеклера. На такси через город. Будапештская улица. Берег Лютцофа; Тиргартенштрассе полностью разрушена; от сада Тиргартена ничего не осталось, только то тут, то там высокое дерево. Вагнер, одинокий, бронзовый, застывший, сидит на Тиргартенштрассе; Шарлоттенбургское шоссе, словно по древесному питомнику едем, а не по лесу; Колонна победы перемещена. Все это под мрачным, облачным, сквозящим небом, на западе серо-золотой закат, армагеддон. Русский памятник в честь погибших. От его ступеней, мимо молодых деревьев, повсюду разбросаны в тусклом белом свете руин; мрачные обрубки на горизонте; белые высокие руины, как на картине Утрилло; справа почти не разрушенные колонны победы из прошлого; слева поврежденные Бранденбургские ворота с красным флагом Советов; прямо впереди на горизонте радиобашня, последняя, возможно, когда-то связь зашнурованного города. Грозовые облака, полные угрозы; позади памятника погибшим дикий солнечный закат — известковый свет на высоких руинах.

К Бранденбургским воротам. Мокрые от дождя улицы, пустота (швейцарское представительство).

Едем обратно. Вышли на Зексишештрассе, 61*. Осмотрелись. Не так много разрушено. Виттельбахерштрассе, 5*. Дом рядом снесен. Крыша вверху разрушена. Насмотрелись. К отелю «Маджестик»*. Разрушен. Только часть осталась, где были мои комнаты. Остаток сада. Садовый вход к моим апартаментам теперь вход в некую «Ред Милл». Что-то усталое, вроде кафе, на стенах рисунки из 1920-х, черные, с позолотой, лесбиянки, кавалеры в накидках и фраках, садистки в высоких сапогах с хлыстами — но внутри затхлость клуба для игры в бридж, от 10 до 12 персон, играют в карты, буржуазно, с безысходностью стареющих провожатых воскресного времени. Вот что-то такое, где были мои апартаменты.

Обратно пешком с П. Было неплохо увидеть это еще раз. Этим завершается некий цикл.

Сегодня с П. гулял по улицам. Покупали вещи, заходили в аптеку и т. п. Беззаботность, сияющая. В аэропорт. Она летела в Париж. Забыл, она хотела попробовать тартар с пивом.

У Лотты Пройс. Несколько мучительный час. Она больше не пыталась поцеловать меня. Хорошо бы уже никогда больше не встречаться.

25.07.<1952. Мюнхен>

Немецкая народная мудрость: кто все еще не умер, сам виноват, бомб упало больше чем достаточно.

Когда при денежной реформе каждый начинал с так называемыми двадцатью марками на голову — им название «грушевые гроши».

Позавчера Ландсхофф и др. Витч* пополудни, вечером Цандер с женой, Деш, Мундт с женщинами; ужинали на площади перед «Кружкой», потом подошел Хайнц, с Цандером и его женой оставались дольше. Они стали графологами. Первая жена, Эдда, умерла в 1945 году от рака. Я так часто наблюдал, что для безропотного буржуазного поведения мертвые — это уже что-то больше неизменяющееся, подспудное и непроявляющееся, которое, собственно, снова заставляет стремиться к тому, что потеряно, но только без изменения.

Вчера обедал с Цандером. Есть что-то напыщенное в этой безропотной, но не желающей признать себя таковой жизни.