Вадим Месяц - Мифы о Хельвиге

Сложи мне костер, уютный, как мамкин дом.
Горячий, как овчинный тулуп отца.
Великие реки скованы крепким льдом.
В народе молчат отмороженные сердца.

И мир согревает только большой павлин,
укутавший девичьи косы в цветной узор,
Павлин, расколи неподвижность угрюмых льдин,
распахни бескрайних лесов зеленый простор.

И ты, моя девочка, вспомни крещенский день,
выйди на берег навстречу моей звезде.
Копны русых волос для меня раздень.
И отпусти свой платок по талой воде.

Я положил ухо на мох.
И уснул. И слышать не мог
исполинского неба холодный вздох,
обволакивающий в объятья.
И ни благости не было, ни проклятья:
только сердце мое сжалось в комок.

Черничник глядел детской толпой,
над нечеловечьей, глухой тропой,
и стынул в кладбищенском скрипе болота;
перешептываясь сам с собой,
он лишал мою сущность любого оплота
своей заговоренною мольбой.

Сохраняя оружие в головах,
словно жен на покинутых островах,
я взглянул на себя в перелете птичьем.
И увидел – оброненный в лесах
белый свиток в теряющихся словесах,
навсегда удивленный своим обличьем.

Сохатый переступил меня,
лицо мое тенью своей черня,
он чуял во мне прогорающее кострище.
Он знал, приближаясь к чужому теплу,
как скоро звериному быть числу,
и душе моей стать звериною пищей.

Я был для него безымянный раб,
уснувший в объятьях медвежьих лап,
скатившийся в земляной ухаб
груди материнской.
Я видел в своей погибели близкой
кровавые очи каменных баб.

Размытый паводками челпан
казался мне дверью во вражий стан
праха, который родных роднее.
И чем осторожнее, тем длиннее
тянулась дорога по черепам.
Мне никогда не расстаться с нею.

Забытые богом не строят жилищ.
И пальцы затопленных корневищ
немели, словно рука у несчастной гадалки.
Я когда-то посеял никчемный грош,
чтоб однажды в тайге отыскался нож,
жертвенный клинок неземной закалки.

Я положил ухо на мох.
Мне хватало веры ячменных крох,
но лес не принимал моего пробужденья.
Он жаждал пожара, искал подвох
в трудах и молитвах людских эпох.
Он видел во мне величие запустенья.

Когда-нибудь я услышу стон,
что невысказан, но все же произнесен,
и уже через миг порождает ветер.
Он на дыбы поднимает леса.
Я не успел приоткрыть глаза, —
смерч раскручивал жуткий вертел.

И сосны с лоснящейся чешуей,
с древнею раною ножевой,
истекая урожаем своим янтарным,
сгибались под шквальною тетивой,
хватали ветвями стенящий вой,
смыкались вокруг меня сном кошмарным.

Стремительный треск корабельных днищ
и пыль возметаемых пепелищ,
слепящая злобные взгляды чудищ…
Когда ты проснешься – живым не будешь.
Ножи повынуты из голенищ.
И звезды сгрудились тысячью тыщ.

Надо мною могли проходить войска,
скрипя сапожищами у виска,
вознося до небес правду свою холопью.
Но если кончина мира близка,
во многом сродни с мировою скорбью
становилась вселенская эта тоска.

Мне становился привычен тлетворный дух
плесени и огня, что давно потух,
дурман мухомора, прелая шерсть василиска.
Пусть на уста мне ляжет лябяжий пух.
Пусть запах свободы исполнен пьяного риска,
но на ветру не разговаривают вслух.

Под ногою не заскрипит крыльцо,
под откос не покатится колесо,
коль душа стала меньше зарытой в стогу иголки.
Один за другим, заглядывая в лицо,
из темноты ко мне подходили волки.
Они за меня еще замолвят словцо.

Я спал. Лишь повернулся на правый бок.
Перед муками ада пора отоспаться впрок,
если больше нет ни глотка во фляге.
Я шел по следу всю жизнь, но уснул в овраге.
Меня не разбудил даже Господь Бог:
Он передвинул все звезды в Своем зодиаке.

Да воздастся каждому по трудам.
Скоро лечь снегу, встать на озерах льдам.
И кому-то должно уснуть в тесноте берлоги.
И наверное, только мне без пути-дороги
идти к невозможной земле по чужим следам.
И у полярной черты обивать пороги.

Небо горит по краям.
Горя не видно под ним.
Вдоль по холодным полям
стелется дым.

Стелется дым и туман
кормом в сырой чернозем.
Прожитой жизни обман
кажется невесом.