Рафаэль Альберти: Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Вот за чайным столом дамы чинно сидят
И без умолку всё говорят,
Говорят, говорят…
Тут про шелк и про банты идет разговор,
Там над ближним суровый звучит приговор,
Та старается ручку свою показать,
Эта хочет творенья свои прочитать —
Но куда! беспрестанно кругом говорят,
Про политику, бал и про модный наряд
Говорят, говорят…
Нежный юноша робко словечко ввернет,
В разговоре он редко участье берет —
Не философ — краснеет и больше молчит.
«Как к вам это идет!» — вдруг одна говорит,
Он и пуще того — похвала невпопад!
А кругом говорят,
Говорят, говорят…
Про театр… Но уж тут и кричат, и пищат,
И без умолку всё говорят,
Говорят, говорят…
В окна темная ночь к ним глядит со двора,
И давно по домам разъезжаться пора…
Разъезжаться начнут, и уж тут… Боже мой!
Унеси ты меня поскорее домой!
На прощанье хоть ночь у дверей простоят
И без умолку всё говорят,
Говорят, говорят…

Небо серей и серей становилось,
Пыль дождевая стояла в холодных туманах.
Однообразно тянулась дорога —
Вереск один лишь темнел, пропадая в тумане,
И волновался, как море;
А можжевельник, как остров зеленый, вздымался,
Радуя взор утомленный:
Так мореплаватель рад, увидав средь воды беспредельной
Зелень плавучую — травы морские.
Тяжко взрывают песок колесо и подкова,
Вереск трещит, ударяясь в железные оси.
Девочка гонит навстречу овец по дороге,
Тихо поет она чудные гимны
Давида, царя-псалмопевца…
А брат ее крошка идет, как утенок болтаясь,
Надув свои щечки и светлые глазки раскрывши,
Он свищет в зеленую дудку.
За ними же, трудно ступая,
Бледная женщина низко согнулась,
Несет на спине колыбельку,
И так бесконечно печальна!
И я не могу разобрать хорошенько —
Дождь омочил ее щеки худые
Или из глаз замигавших закапали крупные слезы.
Дождик всё чаще и чаще… Закутала девочка братца
И всё свою песенку тянет.
Кто они? Что за великое горе
Бедную душу наполнило дикою скорбью?
Детям его не понять — да и лучше:
Пусть распевают!
Боже! Заблещет ли новое солнце,
Или всё тем же рыданьям и стонам
Будут внимать безответно
Ночи сырые угрюмой, печальной пустыни?..

Я был в краю, где смолкнул свет лучей,
Где воздух воет, как в час бури море,
Когда сразятся ветры средь зыбей.

Подземный вихрь, бушуя на просторе,
С толпою душ кружится в царстве мглы:
Разя, вращая, умножает горе.

Когда ж примчит к окраине скалы,
Со всех сторон тут плач, и стон, и крики,
На промысел божественный хулы.

И я узнал, что казни столь великой
Обречены плотские те слепцы,
Что разум свой затмили страстью дикой,

И как густой станицею скворцы
Летят, когда зимы приходит время,
Так буйный ветр несет во все концы,

Туда, сюда, вниз, кверху, злое племя;
Найти покой надежды все прошли,
Не облегчается страданий бремя!

И как, крича печально, журавли
Несутся в небе длинною чертою,
Так поднята тем ветром от земли

Толпа теней, и нет конца их вою.
И я спросил: «Какой ужасный грех
Казнится здесь под темнотой ночною?»

И мне учитель: «Первая из тех,
О коих ты желаешь знать, когда-то
Владычица земных наречий всех,

Так сладострастием была объята,
Что, скрыть желая срам свой от граждан,
Решилась быть потворницей разврата.

Семирамиду видишь сквозь туман:
Наследовав от Нина силу власти,
Царила там, где злобствует султан.

Другая грудь пронзила в дикой страсти,
Сихею данный позабыв обет;
С ней Клеопатра, жертва сладострастий».

Елена здесь, причина стольких бед;
Здесь тот Ахилл, воитель быстроногий,
Что был сражен любовью средь побед;

Здесь и Парис, здесь и Тристан, и много
Мне указал и нáзвал он теней,
Низвергнутых в сей мир любовью строгой.

Пока мой вождь мне исчислял царей,
И рыцарей, и дев, мне стало больно,
И обморок мрачил мне свет очей.

«Поэт, — я начал, — мысль моя невольно
Устремлена к чете, царящей там,
С которой вихрь так мчится произвольно».