Array Антология - В начале всех миров

Будто живые движутся поезда:
Фыркают, ропщут и всхрапывают ретиво.
Я обещаю – тебя не найдет беда.
Только тепло одевайся и будь счастливой.

И по ночам не ходи в магазин одна.
Пой, веселись, отвечай на чужие письма.
Я обещаю – вернусь к тебе. Навсегда.
Будь в моей памяти, будь. Просто будь и снись мне.

Ночью приходит тенью нежная Эвридика.
Шепчет ему на ухо: там, за границей тьмы
Душат чужие мысли, держат чужие руки,
Мелко дрожат от крика стены моей тюрьмы.

Ночью его ладони иглами гладит стужа,
Голос – такой знакомый! – колет клинком ребро.
Перебирая числа там, за границей комы,
Стягивая все туже раненое нутро.

Следом за ней сатиры, гарпии и химеры,
Змеи свивают гнезда возле его лица.
Если бы мог пробиться через «нельзя» и «поздно»,
Не обернуться первым, выдержать до конца!

Ночью она приходит тенью в его покои,
Мягко целует впалость бледных усталых глаз.
Шепчет сквозь рокот Стикса: – Что от тебя осталось?
…Он каждый вечер воет волком: – Не спас. Не спас.

…и тогда ты бормочешь в тягучем своем бреду,
будто я на тебя насылала печаль-беду.
Я с целебной травой прихожу с потаенных троп.
Я целую висок, промокаю горячий лоб.

Ты клянешь меня, гонишь, велишь полыхать в огне,
Все мучения ада ты обещаешь мне.
Я считаю ночами твой каждый чуть слышный вдох.
Я не верю в твой рай и в твой ад. Бесконечный Бог

Для меня застывает холодным рисунком скул,
Отражаясь в жестоком изгибе привычных губ.
Ты твердишь, что я Мара, Геката и Вельзевул,
Потому ты со мной беспощадно бесстрастно груб.

Я баюкаю беды. Я все заберу себе,
Разольюсь теплотой по холодному февралю.
Ты меня проклинаешь. Ты мне обещаешь смерть.
Я люблю тебя. Господи, как я тебя люблю!

Кто-то умел от рождения быть крылатым:
Перья росли через кожу, одежду, латы,
Небо затмив, разверзалась упруго сила,
Звезды манили, мол, где же тебя носило?

Ты же – прозрачный кокон. Ни то, ни это.
Не надломиться, не встать, не увидеть света.
Вечно беспомощный, еле живой придаток
Боли, взрезающей гребни твоих лопаток.

Кто-то умел. Кто-то верил и рвался в битву…
Ты – только горечью травишь одну молитву.

Что тебе толку от крыльев, когда не можешь
Вылупиться из своей человечьей кожи?

Она смотрит на пламя и мысли ее горят,
Исчезая в огне, пляшут легкие мотыльки.
Было время – и сотни великих вставали в ряд,
Чтобы только однажды коснуться ее руки.

По болотам-трясинам ведет непролазность троп,
Через вязкую тьму, что порой не дает вздохнуть.
Как же этот простак, столь беспомощный остолоп
Одолел, лишь героям подвластный, последний путь?

Он стоит. Улыбается. Гордо не прячет глаз.
Через пляску костра видит – пальцы ее дрожат.
И хотела бы крикнуть: давай же! Сейчас, сейчас!
Развернись и беги. Ты успеешь еще бежать!

Но в танцующих отсветах губы ее немы
И тюрьмой возвышается верный привычный лес…
Было время – и кости великих истерлись в пыль.
Глупый юный мальчишка, что ждешь отыскать ты здесь?

Он стоит. Улыбается, слабо, едва дыша.
Страстно шепчет: прошу, разреши мне тебя любить!
Она смотрит, как пламя целует бока ножа,
И привычным движением перерезает нить [3].

Этот свет был слепяще ярким, как дыханье весны в апреле,
Краткий миг, городскую полночь разукрасивший
в рыжий цвет.
Мне всегда говорили: вспомнишь. За секунду до смерти
вспомнишь,
Все, что пройдено в этом теле, вереницу прожитых лет.

Ночь упрямо ползет к рассвету, замирает секундной
стрелкой.
Перепутав асфальт и небо, в лужах плавают облака,
Утекая сквозь звездный невод. Сквозь бездонный
небесный невод,
Чертят дуги сухой побелкой у раздробленного виска.

Этот свет был слепяще яркой, бесконечной дорогой
к дому,
По проспектам, спеша на помощь, вытанцовывала гроза.
Мне всегда говорили: вспомнишь. Умирая, конечно,
вспомнишь.
Я запомнила только кому. И визжащие тормоза.