Array Антология - В начале всех миров

Анни идет по пустым проспектам. Слышит движение за спиной.
Анни пятнадцать. Но мир – опасен.
…она никогда не придет домой.

Том просыпается среди ночи, шарит рукой и включает свет.
Мир одинок, сиротлив, непрочен. Тому семнадцать
долбанных лет.
Комната куца, глаза слезятся. В комнате зябко с дурного сна.
Может, когда ему стукнет двадцать и для него зацветет весна?
Ну а пока – листопад конспектов, голос, охрипший от сигарет.
Тому хотелось бы вспомнить детство, выйти из комы,
увидеть свет,
С неба сорвать ярких звезд крупицы, взвыть на луну
беспородным псом…
Том бы хотел обернуться птицей. Он представляет
себя дроздом.
Серым, невзрачным, но песни-трели шлющим
в далекие небеса…
Пьяный отец захрапел в постели. Том поднимается, трет глаза.
Тому семнадцать, порез над бровью. И оплеуха еще саднит.
Томас свое выгрызает с кровью. Томас об этом не говорит.
Только твердит, крепко стиснув зубы, что поскользнулся
(шаги легки).
Когда у папаши пылают трубы – не самое страшное кулаки.
Город застыл в предрассветной неге, улицы-крючья
сплелись узлом.
Том вспоминает о первом снеге и девочке, жившей
от них за углом.
Тонкой и легкой, глаза-сапфиры. Нежные губы и сердце – свет.
Он бы отдал все богатства мира, чтобы ее оградить от бед.
Он бы смотрел, как она смеется. Слушал дыхание,
шел след в след.
Ночь истекает. Восходит солнце. Том вспоминает: Погибла. Нет.
Мысли запутаны. Правда горька.

… маленький дрозд клювом бьет в стекло.
Том улыбается и впервые чувствует, как тепло.

Эдгару сорок. Он славный малый, только порой слишком
много пьет.
Судьба наставляет свои фингалы. Тянется жизни круговорот.
Дом и работа. Кабак под вечер. Клетка обыденной маяты.
Он каждый день зажигает свечи. Гладит ладонью Ее цветы —
Все, что осталось живым и хрупким, помнящим нежность
любимых рук.
Виски со льдом, матерщина, юбки… Так начинается новый круг.
Эдгару сорок. Совсем не мало. К черту обманчивую мораль!
Лишившись короны и пьедестала, каждый четвертый —
уже бунтарь.
Борется яростно с внешним миром, терпит крушенье,
идет на дно.
Он же, всего лишь, создал кумира… Эдгару, в общем-то,
все равно,
Что говорят про него соседи. Залпом бутылку —
и нет проблем!
Если пить дни, месяца, недели – мир так блаженно
размыт и нем…
Эдгар давно стал плешив и жалок от безнадежной своей любви.
Он прогоняет с могилы шавок, прячет в кармане комок земли,
Верит, что так не увидит ночью то, что терзает семнадцать лет.
Тонкое тело в предсмертной корче, трубки,
врачи и потухший свет
Бледной надежды на жизнь и чудо, теплый очаг и уютный дом.
Эда совсем извела простуда. Кашель заснуть-то дает с трудом.

Эдгару сорок. Он очень болен. Тратит на выпивку каждый грош
И ненавидит сына, который
так на нее похож.

Не отпускай моих холодных рук.
Не дай порваться этой тонкой нити.
Я солью с мелом начертаю круг
и не пускаю тьму в твою обитель.

Под светом звезд, в мерцании свечи
Твой взгляд бездонней вечного колодца.
Не закрывай глаза. Не бойся. Не молчи.
Мы доживем до следующего Солнца.

Он говорит: – Перебесишься. Отболит.
Он говорит: – Твои чувства – лишь дань привычке.

Я улыбаюсь. Но что-то внутри горит,
Обожженное злым безразличием, словно спичкой.

Он говорит: – Пройдут месяцы, дни, года.
Ты забудешь лицо и не сможешь припомнить имя.

Я смотрю на него, и я знаю, что никогда
Не смогу перепутать родные глаза с другими.

Он говорит: – Я устал. От тебя устал!
Сколько можно тянуть на себе эту лямку-бремя,

Возводить эфемерный, бессмысленный пьедестал
Для любви, на которую тратим бесстыдно время?

Он говорит: – Ну чего ты, балда, ревешь?
Никуда от тебя, горе-горюшко, я не денусь.

Я достаю стакан, убираю нож.
Он открывает облупленный теплый термос.

Он наливает чай, подает на стол.
Рядом садится, обняв за худые плечи.
Я обжигаю горло большим глотком.
Стрелки настенных часов отмечают вечер.

Он говорит: – Пройдут месяцы, дни, года.
Он говорит: – Мы их встретим, конечно, вместе.
Я улыбаюсь. В закате горит весна
И навсегда начинается наша Вечность.