Якуб Колас - Стихотворения и поэмы

Жил-был пан, до сказок охочий;
Вот раз мужика он зазвал
И, с хитростью глянувши в очи,
На добрый ларец указал:
«Гляди, человече, — дукаты;
Все будут твоими зараз,
Коль сказкой потешишь богатой,
Что я не слыхал отродясь.
При этом — чтоб правды ни слова,
И ежели крикну я: «Врешь!» —
Тогда уж — такое условье —
Ты деньги с собой заберешь.
Промажешь — конец твоей чести.
Холопом умрешь в кабале».
Мужик был рассказчик известный
Аж в самом берложьем селе.
   Взглянул на червонцы
   Наш сказочник косо, —
   «Как вырвать у пана
   Их все из-под носа?
   Как славу свою
   Не сгубить, не убавит!
   А пана хитрющего
   В дурнях оставить?
   Ну что же, осмелюсь,
   Судьбу испытаю!»
   И он небылицу
   Такую сплетает:
«Чего не бывает на свете, панок!
  Вот случай со мной приключился:
Тогда мне двенадцатый стукнул годок,
  А я и на свет не родился, —
Пошел я по людям. Меня богатей
  Поставил на пасеку летом
И так наказал мне: «Гляди же, Матвей,
  Запомни все накрепко это:
Тебе сто один поручается рой,
  Храни, как хранить их пристало,
Ты дважды их в день подои до одной,
  И чтоб ни одна не пропала!»
Я хлопец был смирный, аж тише воды,
  Служил, не жалеючи силы,
Надаивал меду чаны и бадьи, —
  В кулях его пчелы носили».
Взглянул на рассказчика пан Доминик:
  «Может, и правда, свет-то велик».
Дукаты же манят сильней и сильней,
  Что звезды на небе играют;
Мужик от ларца не отводит очей, —
  Богатство! Аж дух замирает.
«Считаю раз под вечер пчелок, — беда:
  Двенадцати штук не хватает;
В болоте ль увязли, снесла ли вода
  Иль стежка убила крутая.
Ну что же мне делать? Ищи, брат, лови!
  Бегу я и вижу — плетутся
Одиннадцать, бедных, в грязи и в крови,
  И слезы, как градины, льются.
А где же еще моя пчелка одна?
  Вдруг слышу — ревет за рекою.
Не верю глазам своим — вот тебе на! —
  Дерут ее волки толпою.
Она не дается, а волки все злей.
  Хоть плачь тут, — порвут мою пчелку.
Бегу что есть духу на выручку к ней,
  Кричу, но покуда без толку.
Примчался я к речке. А где ж тут паром?
  Стою — ни плота, ни расшивы.
Не думаю долго, иду напролом, —
  Хватаю за чуб себя живо.
Башку раскачал, как арбуз налитой,
  И — гоп-ля! — за речку кидаю,
На берег другой пролетаю стрелой
  И в землю по грудь оседаю».
А пан будто верит всему напрямик:
  «Может, и правда, свет-то велик».
«Я так, я и эдак, — не выскочишь, брат,
  Не вырвешься здесь без лопаты.
Опять себя кинул за речку назад,
  Бегу сломя голову в хату.
Бегу перелеском и слышу в дупле
  Зажаренный голубь воркует,
А есть мне охота — живот заболел,
  Но время терять не могу я.
Однако не вытерпел, лезу на дуб,
  В дупло свою руку толкаю;
Ан нет — ни рука, ни нога и ни зуб
  Не лезут, — обида такая!
Тогда я всем телом подался, залез
  И вытянул голубя мигом.
Послушал — от рева пчелиного лес
  Бушует вокруг меня дико».
А пан лишь кивает да чешет кадык:
  «Может, и правда, свет-то велик».
«Хватаю лопату, за речку бегом.
  Себя из земли вынимаю,
На помощь к бедняжке лечу прямиком,
  Гоню окаянную стаю.
И что же? Разорвана пчелка моя,
  Лежит на земле чуть живая.
«Эх, горькое горе! — расплакался я. —
  Пришла знать судьбина лихая!
Не жить ей на свете!» Махнул я ножом
  По горлу — и кончено дело.
Двенадцать кадушек пчелиным добром
  Набил и оставил в рассоле».
А пан удивляться как будто отвык:
  «Может, и правда, свет-то велик».
«Я пчелкино мясо доставил домой
  И лег отдохнуть уж под утро.
Да нет, не приходит желанный покой:
  Скелет-то пчелиный не убран!
Осмотрятся люди — прибита трава,
  Валяются роги да ноги,
Бранить меня станут. Я молча — раз-два! —
  Обулся — и снова в дороге.
Пришел, потоптался, беру тот скелет, —
  Дай, думаю, в речку закину.
Кряхтя, поднимаю, — а пчелкин хребет
  Уперся аж в небо ребриной.
Я глянул, приладил скелет к облакам…
  А что, если к богу податься?
Не худо проведать, чем заняты там!
  И начал по ребрам взбираться.
Добрался не скоро, ступил на порог,
  Гляжу — и сады и чертоги,
С клюкой ковыляет тропинкою бог,
  Несут к богородице ноги.
На лавки из сахара сели за стол,
  Их тенью береза венчает.
Господь вдруг ударил клюкою об пол:
  «А может, в козла кто сыграет?»
Я вслушался — рядом совсем, за стеной,
  Поют преподобные песни.
Иду потихоньку — не смотрят за мной,
  Хоть ты тут умри и воскресни!
А там, как на ярмарке, — пьянство, шабаш,
  Закуску подносят тазами.
Два лысых пророка, Лисей и Гальяш,
  Пьют бражку святую ковшами,
Юзефа, Барбара и Ганна, втроем,
  Подкрасили брови, завились,
Лявониху пляшут, аж ветер кругом;
  Рох с Юрьем вприсядку пустились.
Апостолы ж Петр, Кузьма и Демьян
  Поют удалые частушки.
Угодник Микола давно уже пьян, —
  Уткнулся без памяти в стружки,
И шапка свалилась, окурков полна.
  Я цоп ее тут же и — драла.
Добрался до выхода, — вот тебе на! —
  Хребтина пчелы запропала…»
А пан свое тянет, упершись как бык:
  «Может, и правда, свет-то велик».
«Ну, как мне спуститься на землю домой?
  А прыгать не очень-то ловко.
Вдруг вижу — под боком опилки горой,
  Решаю: сплету-ка веревку.
Скрутил, сколько можно, зачалил за рай,
  Да в спешке не высчитал малость:
Гляжу с поднебесья — далече мой край,
  Веревка мала оказалась.
Ну, что станешь делать? Я ножиком — чик!
  Побольше кусок отрезаю,
Вяжу его снизу… Кулдык да кулдык, —
  Вот так и к земле доползаю».
А пан не смущается, черт, ни на миг:
  «Может, и правда, свет-то велик».
«Я встал, огляделся. Эх, брат, кутерьма, —
  Не сплю, а как будто бы снится:
Земля, да не наша! Такого дерьма
  Не видели пахарь и жница.
Уныло, голо. Ни воды, ни осин…
  Лишь стадо свиное пасется,
Да кто-то стоит разнесчастный один,
  Согнулся, от стужи трясется.
Замусленный, грязный, бедней бедняка,
  В руке у него кнутовище,
Торчит из-под сальных махров колпака
  Облупленный сизый носище.
Вгляделся я лучше — знакомый, никак!
  И пуговки те ж на кафтане.
Да это ж не просто пастух и вахлак, —
  Покойник — папаша твой пане!!!»
И пан подскочил, будто сел на ежа:
  «Не может быть, врешь ты, холопья душа!»