Наталья Галкина: Вечеринка: Книга стихов

В горах Туркестана
веселая кавалькада.
Бирюза небесная бредит
медянкой и ярью.
Ах, как смеется, сидя в седле,
дочь сербского господаря!
Вписал фигурку всадницы в пейзаж
художник влюбленный.
Блеск ее глаз,
серебряных браслетов звон,
на шее монисто из Яффы:
с первого взгляда!
В горах Туркестана
(эхо и пыль)
веселая кавалькада.
А на обочине художник:
мольберт, краски,
палитра с солнцем на склонах,
с золотым и алым,
с цветом небесным,
недаром алую феску
надела с утра, шляпку сняв,
дочь сербского господаря:
алое ей к лицу,
златовласой.
Придержи коня,
погляди на меня,
дочь беглеца в Россию,
прекрасная беглянка
Анка!
Весела ты,
изгнанница,
юница.
Запомнили
смех твой
горы.

Когда поворачивает река событий — волны вольны, —
меня охватывает тоска, и она полнее луны.

Но потом я чувствую тишину, и так она высока,
что опираются на волну ее голоса облака.

Ты меня вспомни лет через сто на излучине горних вод,
где все печали мои — ничто перед одной из нот.

Дни труда, в которые о себе забываешь, дни самозабвенья,
дни беды, где все тебя ранит, дни самозащиты,
дни тревоги, которой пропитан воздух,
дни, начинающиеся поздно,
дни, кончающиеся рано;
дни суеты,
в которые сжигаешь и наводишь мосты,
и многие другие дни.

А ночи — все! — колдовство!
«Смотри!» — все равно что: «Странствуй!»
Компания их отличается постоянством:
вот Возничий и Дева, Стожары и Лев,
Волосы Вероники (а где же сама Вероника?
в какие края уплыла?
какая была?);
вот Стрелец — он по-прежнему целится в нечто или в ничто;
Скорпион, Лебедь, Рак (Скорпион вместо Щуки);
а на бархате черном нездешних широт и мест —
Южный Крест.
И ночные пташки, любительницы расцветать
и летать
в эту темень и тишь, —
фиалка и летучая мышь.

И наполнены грузом городов, нив, вод и лесов,
ночь — это я! — букеты блистающей яви,
день — это ты! — всё человечье в едином сплаве, —
как колеблемы эти неравные чаши весов!
Ночь — это я! — колючих свечений шары,
день — это ты! — плодов рукотворных дары,
и тебе — золотые поля, а мне — голубые долины.
Но мы — сутки, мы — сутки, и мы неделимы!

Попадались ей топазы, розы редкой красоты,
а она любила стразы и бумажные цветы.
Предлагали ей хоромы, шемаханские шатры,
были ей милее дома хулиганские дворы.
За нос праведных водила, лишь с отребьем и спала,
воду сызмальства мутила. Что за женщина была!

Сделай из песка — стекло,
заточи в стекло — песок,
чтобы время истекло,
превратилось в ручеек;
чтобы несколько минут
не излились через край,
заточи песок в сосуд,
заточив, пересыпай.

Все песочные часы —
краденых пустынь слова;
все стекольные красы —
воровство из воровства…

«Запад, Запад, я — Восток!» —
шелестит стеклу песок.
«А дыханье? А тепло?» —
звякает песку стекло.
Пусть нам несколько минут
песнь барханную споют
о молчанья дна и дюн
в мире солнц, ветров и лун.

Дай наглядеться, алхимик,
на ток песочный,
на трехминутный, на очный,
на бесконечный.

С ног на голову поставить
смешное время
и показаться заставить,
течь перед всеми.

Но только с третьей минуты
настанет что-то,
какой-то лот лилипута,
момент илота,
секунда века скончанья,
сеанс с летающим блюдцем,
стремленье мира, желанье
сейчас же пере-вернуться.

Не медли, брат мой ученый,
продли мгновенье урока,
позволь увидеть крученый
миг возвращения тока.

Колосс — наука, и колос,
и тьмы удобств тары-бары;
но и томительный голос
молчащей в колбе Сахары,
шуршащей в капсуле степью,
песчаной бурей в печурке,
где смерч играется с крепью
то в кошки-мышки, то в жмурки.