Наталья Галкина - Вечеринка - Книга стихов

Из вакуоль, семян, соустий,
из непотребности потреб
растут обочины сочувствий,
переплетения судеб.

На Красной улице пожар.
Горят гараж и мастерская,
вся жизнь беспечная ланская,
ее весенний пробный шар.
Горит саратовская глушь,
саратовских страданий место,
и эта вечная невеста,
которой что ни друг, то муж.

Прощай, красавица! В дыму
Венерин морок машкерада,
игры безличная шарада,
все то, что никому не надо
ниотчего нипочему.
В объятьях огненных сейчас
тебя оставят — пыл угас —
твои любовники лихие.
Теперь, не открывая глаз,
ты видишь, кто они такие.

Устав пред пламенной стеной
следить за невозвратной тенью,
с Галерной, знать, на Соляной
твое стремится привиденье
рисунком в старенький альбом
(улыбка, прядь волос, истома),
незримым соляным столбом
полуневинного Содома.

На Красной улице пожар…
Что вспоминать? Одна растрава.
Толпа зевак ночных, орава,
событий сбой.
Не пой, красавица, не пой,
другие голоса окрепли,
освобождаешься от чар,
вот и становишься собой —
алмазом в пепле.

Тараканов полно. Хорошо еще, крыс не видать.
Бытовуха в разгаре.
От реалий тошнит. Длится битва за каждую пядь.
Сыра нету, но масло и мыло-то мы отстояли.
Требуха, требуха, подетально разъятый мирок,
отчужден, и нелеп, и горазд на мечты даровые.
От усталости вдаль устремиться, бежать со всех ног;
тараканов не выгнать — проблемы решать мировые.
Конструировать Вечность из банок консервных в глуши,
из картонных коробок, цитат напрокат, антологий.
Тараканов не вывести — вирши с чужого плеча отпиши,
рефлексируй в своей костюмерной, бедолага убогий.
Примеряй на себя образ-маску и харю ничью
и прогуливайся в сумасшедшем прикиде и важно, и глупо.
И никто не заметит безумную хитрость твою
в бестоварном просторе от супа до супа.
И ползут, и шуршат, очевидно, хотят на бега.
То в стаканы стремятся, то тщатся убыть из стаканов.
В кабинете вития-ваятель тачает своих истуканов.
Кочегарит в подвале, строча по ночам на века,
сберегаемый дамбой, неведомый князь Тараканов.

Возвела свои бруствер и редут,
составила дольмен
новая эра,
где бегут и бредут
сестры милосердия времен
Первой мировой —
Анна, Татьяна, Вера.

Приказано штыку с картечью стараться,
Смерти с косой — помечать обреченных мелом:
стройся, пора!
Перед ангелом, братцы,
успевала над вами склониться сестра
в косынке белой.

Этот Храм-на-крови
восстает в размыве сестринских слез.
Милосердию и любви,
задремав, просыпаться рано.
«Сестричка, раненых привезли!»
Сестры врубелевских берез —
Вера Мухина, Татьяна Лаппа, Ланская Анна.

Добрый гений мой заглазный,
страж полночный и денщик,
собеседник безотказный,
телефонный часовщик.

У пространства нюх звериный,
точен коготь, зол засов.
Время голосом старинным
откликается на зов.

Как шампанское игристо!
По юдоли снежный пух.
Электронного хориста
занесло в мой робкий слух.

От порога до ГУЛАГа,
откровенен и открыт,
он для каждого живаго
«ноль часов!» свое твердит.

— Для чего тебе, глупый художник,
охра, киноварь, сурик, лазурь
и мольберта нелепый треножник
в вековечной обители зла?
Для чего тебе нужно портреты
старых сов и безвестных детей
рисовать под прикрытием лета
при участии зимних страстей?

— Про лазурь и перо я не знаю,
ни задач и ни смыслов не вем,
но зачем-то луна золотая,
она тоже не знает зачем.
У любви ни лица, ни личины,
ни веселья, ни зла, ни причины,
но ее я за то не корю;
потому и с тобой, дурачиной,
я, дурак дураком, говорю.

Кармен катает сигару на ляжке.
На белой коже — золотой лист табачный.
А может, вижу я плохо?
И это кожа — золотая, а лист — зеленый?
Да и очки мои никуда не годятся:
это серьги золотые, а зеленое — платье.
Впрочем, тогда кино было черно-белым.
Черные брови.
Черный веер.
Белая ляжка.
Серая сигара.
Красная капелька крови: она прикусила губы, —
подумала о возлюбленном?
а может, она беременна и ей плохо?
Кармен катает сигару на ляжке.
Мы никогда ее не поймем.
Даже с помощью Проспера, и Жоржа,
и всех певиц мира.
Я тоже ее не понимаю.
Ей не до любви и не до песен.
Беременная черно-белая Кармен
катает сигару на ляжке.
Оставьте ее в покое.