Наталья Галкина - Забытый раёк - книга стихов

Коротких лет и улиц длинных
шаги и присно, и допрежь.
Всех глиняных и всех неглинных
ход, бос, и сир, и наг, и пеш.
Как шли! как по миру, бывало,
уже ни с чем, еще смеясь,
когда за нами поспевала
луна, поодаль затаясь.

Я разучилась, прости, отвечать на письма
и разучилась писать их: слух навострила,
слушаю издали молча, внемлю в немотстве.
Но я почти согласна, что жизнь проходит,
только не так, как пешеходы, или
тела животных, чьи походки чеканны.
Перемещенье, да; но без названья.
Если впасть в неподвижность, как спящий некто,
то в движенье приходят нивы и веси,
гуляют сосны, вожжи дорог, тропы,
даже восхолмия, даже горы.
Однажды мимо меня проплыла деревня,
ее подгоняли плес, плот поля и луга,
и мне показалось, что я жила в ней когда-то,
а может быть, и теперь она дом родимый,
мои посланья хранит вон тот чердак среброкрылый,
потому их никто получить не может.

Есть тексты,
что мы так и не прочли.
Мы привязались
к чтиву.
Но ведь чтенье
пока что существует,
а пророки
к нам обращаются еще,
и что-то значат
насканские
рисунки на полях.

— Почему
неделя
длится так долго,
а жизнь кратка?
— ...время —
бегущая строка...

Преодолев проем дверной, двор, арку и фасад с лепниной,
из бесконечности дурной брести тропою тополиной
из края, что так нем и глух, где сутолоку, скобки, скобы, —
всё выстлал безмятежный пух сил жизненных древесной пробы.
Весь город устремился в рай и ты за ним шажком степенным.
Оазис, караван-сарай с кавказским и альпийским пленным,
влюбленными в простор дерев, открывший им свою шкатулку
волшебную, понаторев в мелодии, обретшей втулку,

вращение, напев, молчок. Степь подпуши нас умаляет,
а поля времени волчок по свею мягкому гуляет.
Идем, дай руку мне, смелей, шагни в воздушную текстуру.
Наш город полон тополей, еще не вырубленных сдуру.
Молитвенные Флор и Лавр, два НЛО из недр Центавра,
сторожевые Ставр и Гавр — защита северного лавра.
Его бессмертная листва глядится фениксом из пены,
и тополиная канва ткет городские гобелены.

Пройдя по отмелям времен, почуя ветреность погоды,
ужо доставит почтальон письмо, плутавшее полгода.
Поэт был прав: любовь и корь — древнейшие на свете крепи;
так наряжай их, осокорь, в свой одуванчиковый пепел.
В цвету Киприда тополей легла под поступи и стопы,
щадит небесный водолей ее блуждающие тропы.
И мы бродили в них, дружок, и ясно видели с тобою
на стёжках ангельский стежок неуловимого прибоя.

Дивен был город привоем,
вечности, голубем сизым,
нерукотворным подбоем
раннеапостольской ризы.
Кто его время сверстает
в книгу, листы обретая?
Все тополиная стая,
вся тополиная стая!

Образ любленый,
подреберный,
неооторжимый свет очей,
пух серебристый,
князь Серебряный
да белая сирень ночей,
флюгарки звук,
слог полуночницы
и горстка ландышей из рук
лесной цветочницы.

Стригут тополя стригали
садов и бульваров,
а мы собираем прутья.
Солнце в воде
банки стеклянной
на подоконнике,
снулом со снежной зимы.

Окна глядят на восток.
Первая зелень листвы.
Вайи букетов весны.

Прозы Базунова розга
с духом горько-морозным.

Мольберт и старая парта
натюрморта начала марта.
Родимые ветви-вести,
норд-осту знак о зюйд-весте.

Отару зеленую стричь будут снова и снова.
За зеленым руном, раз не выпало золотого!
Если бы в землю воткнуть
приснопамятных вёсен букеты,
мы бы жили в целительнодышащей роще Аэта
в нашем архипелаге свиданий, полетов, присутствий,
где над чистой водою зеленые овцы пасутся.

Двоюродный брат
любимой ивы Дездемоны,
родственник
талащаника и ломашника,
ракиты и тальника,
вербы-хлёст на ветру,
ветлы на юру!
Только выйду на улицу,
слышу
голос твой плещущий:
topoli vox.