Ирина Валерина: Сказочки без границ [СИ]

Говорит, улыбаясь криво: «И как оно, море это?»
Отвечаю с ленцою: «Так, море себе и море,
не солёнее прочих.
Ну, разве одна особенность — Лета.
Лета в него впадает, привносит горечь.
Оттого поцелуи после купания терпки,
а ещё после ночи никто никого не помнит.
Да, у женщин нет возраста, есть состояние — „детка“,
а мужчин нет в помине.
На пляжной дневной жаровне
расплавляются сути, проходят метаморфозы —
в результате по берегу скачут одни сатиры.
Я же, веришь, со всеми общалась посредством прозы:
вавилонской, гортанной, пропитанной маслом мирры.
Я почти позабыла рифмы, но в том ли горе,
если было в избытке солнца, песка и ритма».

Он сжимает ладони.
Я знаю — хотел на горле
или там, предположим, на ручке опасной бритвы,
но не те времена, так что, зверь мой, души порывы,
зажимая в сведённых пальцах глухую ярость.

Перед плотным обедом уместны аперитивы,
но давно ничего, кроме вермута, не осталось.
Если ненависть — блюдо, её подают холодной.
Я в подобных изысках изрядно поднаторела.
Положи на уста печать, а ладонь — под стёгно
и вкушай не спеша.
Перемирие под омелой
будет кратким, как жизнь,
но пускай оно всё же будет.
Я готова искать живое под чёрствой коркой.

Пьёт, темнея лицом, но…

«В достатке воды в сосуде.
Я — живая вода, напомнить?
Пусть будет горько:
умирают не там, где терпко, а там, где пусто.
Убивает не тот, кто терпит, а тот, кто выждал.

Да, оно цвета ярости, вкуса моря, большое чувство,
и его тот лишь вынесет, кто был и прежде выжжен.

Этой осенью все соблазны созрели к сроку,
и во мне четверть крови течёт от премудрой Евы,
но ни персик, ни яблоко, полные сладким соком,
не сорву в этот раз, как ни бьётся о рёбра слева
беспокойная птица.
Я стала стратегом, милый,
и на этой войне нет ничьей, мне нужна победа».

Он вздыхает.
Он смотрит.
Он видит, как я красива.
Я люблю его.

… Сволочь.
Я взглядом уже раздета.
Но на этой войне, запомни…

Он знает тайну,
он целует мои запястья.
Он пахнет пряно.

Убирайся к чертям!
Останься…
Не трогай!
Дай мне…

Как же сладко…
я…
ненавижу…

Кентавр упрямый!

Женщина, стареющая по науке,
бережёт себя, избегает душевной муки,
в глицериновых масках изящные нежит руки,
в сутки спит не меньше восьми часов.
Поутру, выпив огненный кофе и раскрошив рогалик,
надевает духи, улыбку, задумчиво смотрит в дали,
добавляет игривый шарфик и в мир слетает,
и свистит над немеющей жертвой взгляда её лассо.
Впрочем, жертвы напрасны: ведь ей же слегка за тридцать
всю последнюю вечность — желание порезвиться
пересохло давно, так стоит ли из копытца
пить нечистую воду чьей-то чужой души?
Ни к чему, ни за чем, ни о ком — всё закрыто в прошлом,
настоящий момент блазнениям не испошлить.
Подкаблучник-асфальт льнёт покорно к её подошвам,
и не время её торопит — она спешит.
У стеклянных дверей, отразившись, поправит годы.
Козлоногий консьерж, косоглазый и криворотый,
узнавая, кивнёт, улыбнётся. Она у входа
на секунду замрёт, а потом в темноту шагнёт.
И запнётся опять — как всегда! — о сбежавший коврик,
в недра сумки нырнёт и почти преуспеет в ловле
одичавших ключей, откопает арбузный «Орбит»,
запасные колготки, помаду и райский плод.
Бросит мелочи жизни на откуп теням ползучим,
на немые вопросы ответит: «Бывало лучше.
Замоталась вконец. Времена навалились сучьи.
Вот…».
Дверь запрёт, сбросит плащ и, губу прикусив, завоет.
Проберётся наощупь к центру, на круглый стол
сумку вытряхнет, лист отыщет, что сложен втрое,
пробормочет что-то о меньшем из вечных зол.
…Выцветает мгновенно, глаза западают, остреют скулы.
В списке чёркает нервно и курит, запойно курит.
Замирает за окнами людный усталый улей.
Ж-ж-ж-дёт.

Подруга моя, ведьма с приличным стажем,
сказала однажды, выдохнув мятный дым:
«Пошло седею… Зрелость. Но, веришь, даже
не представляю его седым.
Милые мальчики нынче. Совсем не спорят —
то-то от них ни сердцу, ни голове…
Разве что чёткий ритм, как в немецком порно.
Впрочем, ещё попробуй устрой нас, ведьм:
если так много помнишь, какое чувство
может родиться от пепла, золы, воды?
Видишь сама, что я: остуда, пустошь.
…Нет, не могу представить его — седым…»