Ирина Валерина: Сказочки без границ [СИ]

Жгут дни, и месяцы, и годы, как стопки пожелтевших писем,
и плачут тихо вечерами, вдруг осознав бездушность чисел:
уже за тридцать, там за сорок, полтинник вон, не за горами,
и всё, что есть — пустое «завтра» в заброшенной тьмутаракани.

А каи-каины томятся, а каям-каинам не спится,
а им бы спиться и забыться, да нету огненной водицы —
есть только вечный чёртов минус и баба снежная в постели.

…У Герды руки пахли розой, а губы — мятной карамелью.
Ах, Герда, маленькое солнце в отдельно взятом кайском небе,
ты только отогрей, малышка, а после, хочешь, душу требуй!
Ах, Герда-а…
Хватит…
Смотрим выше: все герды раньше или позже…
А каи складывают вечность одно лишь слово — «заморожен».

Все каи раньше или позже постигнут истину простую:
все герды — тоже королевы, бои проиграны вчистую,
и без надежды на взаимность пойдут ночными сторожами:
уже за сорок, там — полтинник и вечность вон, не за горами.

Оле-Лукойе приходит в полночь.

Взрослая девочка вновь не спит —
варит лекарство от всех обид.
Взрослая девочка любит горечь,
кофе и драмы…
Такая сволочь…

Оле-Лукойе вздыхает:
— Здрасти…
Снова-здорово…
Я так устал.
Верно, не ведал и сам Тантал
мук бесполезнее…

Трёт запястья,
прячет отметины грубой страсти
взрослая девочка, чья-то дочь.

Оле-Лукойе устало курит.

Дым повисает на абажуре
и обнимает вкрадчивей гурий.

Взрослая девочка смотрит в ночь.
Ночь безнадёжна — ей не помочь.

Звёзды ломают привычный строй,
зонтик просыпал всю пудру сказок,
вянут фиалки в пузатых вазах,
пахнет пролившейся марсалой —
и начинается день седьмой.

Оле-Лукойе в рассвете тает,
тает и привкус ночных бесед,
взрослая девочка машет вслед —
сонная, странная и смешная.

Оле-Лукойе опять вздыхает:
— Вот… уродилась же — всем чужая…

И проливает на землю свет.

Не похвалы ради, а токмо волей пославшего мя,
пишу по-акыньи о заоконной дрожи
дождя, перепутавшего сезон, рыдающего рыдмя
в жилетку городу, грезящему о пороше.
И всё бы оно ничего, когда не тысяча «но»,
и самое главное из — вкрай надоела слякоть,
поэтому я пью глинтвейн и не смотрю в окно
на нищую осень, продолжающую уныло шамкать.
Поэтому я улыбаюсь и говорю обнявшему мя:
«Бросай работу, на часах уже 17.15,
губы мои горячи, и во мне секунды штормят.
Неужели ещё не ясно, что я хочу целоваться?»
И он улыбается тоже, и говорит, говорит —
глазами, и пальцами, и настойчивыми губами.
И тогда, усмехнувшись, Бог раскидывает свой дождевик
над маленьким миром и даже чуть-чуть над нами…