Ирина Валерина - Сказочки без границ [СИ]

Если старая выпь пропадёт на замшелом болоте,
если стихнет её надоевший утробный «у-тру-умб»,
если дождик грибной убежит по лесам непогодить,
назвенев напоследок продрогшему за ночь ведру
едкий спич о пустом, что стремится наполниться сутью,
а ведро, что лудилось не трижды, опять промолчит;
если станут часы — неподкупные страшные судьи,
и ничейная тень под истёршийся коврик положит ключи
от вчерашнего дня (словно здесь ещё символы в помощь,
словно тот, кто свободен, способен хоть что-то принять),
то прольётся в фарфор кровь арабики — вязкая горечь,
и грядущее, с прошлым сливаясь, отправится вспять:
слушать слёзы дождя, греть за пазухой стылые чувства,
замыкать новый круг, что по сути — всего лишь черта,
возводить пустоту в откровенную степень искусства
и по выпьим следам клинописные сказки читать.

Очуравшись три раза и сплюнув для верности влево,
пей свой огненный кофе и аз-буки-веди нижи.
Присмотрись к мелочам, дорогая моя королева, —
под пером не чернила подсохли, а целая жизнь.
Так твори же мой мир, сдвинув набок корону из фетра.
Посули мне всего — пусть банально, но я оценю.

…. Плачет бедная выпь,
дождь, как рыцарь, сражается с ветром,
но слетает измятая сказка в ладони к огню…

Из всех алис на кроличьем веку
одна лишь эта падала без крика.
Кружилась сбитым ангелом в пургу —
ну, так и обозвали, поелику
подобных дур сверзалось в год по сто,
и каждая звала себя Алисой.

Отмыли.
Обогрели.
И за стол:
гонять чаи с лекарственной мелиссой —
от напрочь расколоченных сердец
простое средство действует без сбоев.

…Дрожит, как незастывший холодец,
роняет слёзы в чай и тихо воет:
известно, незабвенная любовь,
сама себе придумала, конечно…

Тащили всякий хлам наперебой:
часы с кукушкой, сломанный скворечник,
цилиндр с укромным дном, колоды карт,
кинжалы, неразменные монеты
и сдёрнутый из года месяц март,
и вяленый слегка кусочек лета.

Царапает чуть слышно скол стола,
не плачет, но молчит.
Кусает губы.
Уже шумят: «Как прорастет трава
и первоцвет взойдёт,
пойдёт на убыль
тоска — наверх, хватает без тебя!»
Всё как всегда — спасают и кричат.
Ну как их не любить, шальных ребят?

Но из дыры небесной выпал лист,
за ним — другой и следом — дождь из фото.
С ней рядом кто-то: сух, душой иглист,
слепей крота и въедливей осота.

Опять ревёт.
И мы не убедим.

…Оставили. Куда её к таким?

В букет пионов спрятать бы лицо,
но как тогда увидишь ты улыбку?
Когда сверчок настраивает скрипку,
и вечер, сев на старое крыльцо,
трёт, охая, болящую коленку,
а крыса, нелюдимка-подселенка,
презрев покой и строгую метлу,
гоняет тень в темнеющем углу,
пишу о светлом, лёгком и пустом.
Признаться, надоели постулаты,
которые разумному примату
приходятся едва ли меньшим злом,
чем ничегонедуманье как принцип.
Да-да, я обещала: замки, принцы,
летящие красавицы, балы,
потерянные туфельки и судьбы —
ни слова о…
Не суть.
А где и суть бы —
не изменю предел твоей шкалы
и школе незабвенного Эзопа.
Итак, сюжет — банальнее, чем опыт,
входящий в лоб с ударом черенка.
Пока иронизирую слегка,
но дальше, обещаю, буду строже.
…А впрочем…
Знаешь, чёрт с ней, с этой сказкой,
и с девочкой, наивной синеглазкой,
и с кучером, на Гитлера похожим,
с хрустальной туфлей,
с тыквенной каретой!
Пион раскрытый.
Ночь.
Начало лета.
Клубника в миске.
Месяц над прудом.
Круг света,
мотыльковый жаркий шёпот.
А знаешь…
Не послать ли нам Эзопа?

Сплести ловца из пёрышек совы,
стекляшек-бусин, лент, цветастых ниток,
и задремать, свернувшись аммонитом,
и не поднять бедовой головы
на шорохи крадущихся в ночи
на шёлковых кошачьих тихих лапах,
снов, приходящих к полночи на запах
того, кто в полдень так словоточив.
Они идут с той, с тёмной стороны,
несут на шерсти дождь, травинки дёрна
и пахнут диким мёдом, терпким тёрном
и холодом глубокой тишины.
Они молчат.
Они всегда молчат,
все звуки их изношены за вечность,
и ты молчи, нелепый человечек,
плети слова, как кокон — шелкопряд,
но про себя, ты слышишь, про себя…
Ловец, тревожась, в ночь роняет перья,
звенят стекляшки, тихо дышат звери,
и верится, что всё же пощадят.
Но вот, зевнув утробьем охряным,
не скрипнув и пружиною матраца,
ложатся к голове —
и снятся,
снятся,
снятся,
и тонешь ты в бесцветье глубины.