Александр Милитарёв - Охота за древом

И зов этот бешен,
и вечен наш бой
как вечны свобода и плен!
Завяз я навеки
во мзге голубой,
в проклятом
проливе
сирен.

Гони женихов, Пенелопа!
Скажи им, что ты не одна,
что будет для буйного скопа
последнею эта война.

Рукою, привычною к стилю,
рулю и тугой тетиве,
легко я их, нежных, осилю
ослабших от страсти к тебе.

Мне тошно, что меч обагрится —
самим бы умерить им прыть,
мне жаль, что покроют их лица,
что мне своего не открыть.

Грози им копьем Телемаха —
игрушечным детским копьем:
стрелу, долгожданную сваху,
мы пустим с мальчонкой вдвоем.

Я встану за белой колонной,
мне лук Одиссеев — трава.
Не слушай, царица, их стоны,
ведь смерть не бывает права.

Я знаю, что некуда деться,
что местью питается честь!
Но разве не трогали сердце
их грубые шутки и лесть?

И совесть не жгли ли, царица,
угрюмые взоры раба?
Ну что ж, им воздастся сторицей,
а бабья природа слаба…

Так стоит ли плакать: за что же
то пламя безжалостный рок
на вдовьем соломенном ложе
моею рукою разжег?

Не ведома ль гордой царице
натуры над разумом власть?
Так лучше огню покориться,
чем жертвою оводов пасть.

Поправь же, хозяйка, доспехи
под рваной рубахой раба:
уж скоро начало потехи
протрубит царева труба.

Ворота спиною закрою
и лук напрягу до конца,
и потом смертельного боя
пахнет по покоям дворца.

Пусть залы заляпаны кровью,
прорублены шлем и броня,
не лучше ль заняться любовью?
Война утомляет меня.

К рассвету дворец опустеет
от шумных докучных гостей.
Но слушай… на ложе Цирцеи
проснулся твой муж, Одиссей.

Помнишь:
безумство сирени
в майский ворованный час,
пальцы твои и колени,
губы, свечение глаз.
Алые сполохи страсти
с мерным рефреном разлук,
трепетной цели во власти
тела натянутый лук.
Бледные зори прощаний,
поздних объятий беда,
горечь немых обещаний,
что никогда… никогда…
Слово — молчания проще,
слабый кивок головы,
судеб невидимый росчерк,
вписанный в темень травы.

Боинг курс спрямил на Канары,
вмерз я в кресло, не мертв, не жив.
Все же я не такой уж старый —
не старее, чем Вечный Жид.

А когда небеса гуанчей 12 12 гуанче — самоназвание аборигенов Тенерифе, одного из островов Канарского архипелага; население Канар вплоть до 17 века говорило на канарских языках, родственных берберским языкам Северной Африки и Сахары.
этот облачный дым, тигот 13 13 тигот — на канарском диалекте острова Пальма «небо»; скорее всего, родственно берберскому таввут «дым». ,
был пронзен — но не мигом раньше! —
мне открылось скопленье вод.

С вышины, меж спиралей пены,
над пучиной чужой судьбы
я следил Острова Блаженных 14 14 Древние греки называли Канарские острова Островами Блаженных. ,
восстающие из синевы.

Тенерифе, Ченерфе, Чинет ! 15 15 Ченерфе и Чинет — варианты названия острова Тенерифе в гуанчском диалекте канарского.
Я две эры тебя искал,
средь задохшихся слов покинут
как среди твоих голых скал.
Все воронки твоих барранко 16 16 барранко — по-испански «овраг». На Тенерифе так называются большие и глубокие овраги, в которых происходили основные сражения между испанскими колонизаторами и аборигенами, сопротивлявшимися завоеванию и насильственной христианизации в течение нескольких столетий.
зорким вороном разгляжу,
давней распри гадючью ранку
на груди твоей залижу.

Спят герои твои, сокрыты
в черных дырах годов и гор.
Что ж таить на меня обиды?
Я — печальный конкистадор.

И сейчас здесь иное племя 17 17 По поразившему меня в 1993 г. выводу популяционных генетиков из Барселоны, современное население Канар практически не отличается от большинства населения Испании, т.е. не является преимущественно потомством мужчин-европейцев и туземных женщин. Если бы эти выводы подтвердились последующими исследованиями (они не подтвердились: по последним палеогенетическим данным, аборигены Канар родственны берберам — как и по языку, что я всегда и доказывал), это бы означало, что аборигенное население исчезло с островов, не оставив следа, а теперешнее население Канар — полностью пришлое. —
золотая пора плодов!
Разве род их не зачат теми,
кто родился от ваших вдов?