Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

а ветер ей тропарь читает вслух.

Три снегиря на ветке за окном —

Отец и Сын и их Святейший Дух.

Розовым неистовым теплом

полыхнуло по сердцам и душам —

вишня зацвела! Так не нарушим

дерева цветущего псалом.

Колокол взрывает тишину —

славит благоденствие седмицы,

в центре суетящейся столицы

возвещает жизни новизну.

Купола вбирают солнца свет —

возвращает золото сторицей

чистотой и свежестью страницы

будущих минут, часов и лет.

Смертию Христос, поправши смерть,

утвердил небес обетованность,

и простил грехов нам окаянность,

и возвысил всю земную твердь.

Натягиваю сердца тетиву

и растворяюсь в вечной круговерти.

Смотрю в глаза неодолимой смерти.

Но существую – стало быть, живу.

А если я живу, то я люблю —

колокола и воробьёв на ветках,

читать стихи и кофе пить с соседкой —

и в этом смысл таинственный ловлю.

А смысл один – мой путь не повторить

ни солнцу, ни ветрам, ни менестрелю,

ни соловью, ни даже свиристели,

и их за то не следует корить.

Всех создал Бог в единственном лице

и хочет видеть нас в оригинале.

И это всё отражено в астрале,

во времени, да и в самом Творце.

Скандалили вороны поутру.

Шагали чинно – вдруг такая пруха!

Но было им совсем не по нутру

делить сухую серую краюху.

Тянули клювом, каждая к себе,

и каркали – ну разве что не матом,

предпочитая утра свет – еде

в таком вот споре, чуть жуликоватом.

Одна в настрое очень боевом

ударить в темя клювом норовила.

Другая, уклонясь, в порыве злом

над коркою расправу учинила.

Они валяли и клевали хлеб,

что равнозначен телу Иисуса.

Была Голгофа, но ведь был и хлев,

поправший жало адского иску́са.

Мы каждый раз, открыв свои грехи,

врачуемся священною просфорой.

Так почему же к хлебу мы глухи?

Его судьбу решаем очень скоро.

В ведро, на мусор, в урну, просто в пыль

выбрасываем часть святого тела.

Ужель забыли, что распятье – быль?

Ужели боль Христова отболела?

Паруса по горизонту гуськом —

жёлтый, красный и белее луны.

Безуспешно ищут в море свой дом

и не познанной ещё новизны.

Их полощут бесконечно ветра,

наполняя безграничной тоской.

Им давно уже причалить пора

за какой-нибудь пологой горой.

Но безгрешной разноцветной гурьбой

всё плывут они в безбрежную даль,

позади давно оставив и боль,

и румяного рассвета эмаль.

И, быть может, в предзакатной тиши

обретут они желанный покой

и в глубинах безоружной души

обернутся безутешной строкой.

Догоняет облако мой вагон.

Заглянув в окошко, мне шлёт привет.

И души натруженный саксофон

выдувает кварту ему в ответ.

Провода, как нервы, звенят струной,

от столба к столбу указуя путь.

Может, это кажется мне одной,

что не кровь по жилам – густая ртуть,

что в оттенках зелень – не хлорофилл,

а в палитре нежная акварель.

Из реки прохлады закат испил,

задрожал, как пойманная форель.

А колёса держат завидный такт,

монотонно на ухо – ре бемоль.

Здесь дымился раньше казацкий тракт,

а теперь ночная клубится смоль.

И когда развеет её рассвет

и лучи успеют траву лизнуть,

я порву ненужный теперь билет,

завершу свой долгий желанный путь.

Но пройдёт немного совсем недель,

соберу я вещи – и снова в даль

догонять июнь, а потом апрель

и глушить дорогой свою печаль.

Сезон коротких проливных дождей…

Так время пишет летние анналы.

Постираны полотна площадей,

и вымыты парадные порталы.

Дождливый серый городской этюд.

В душе непреходящее анданте.

Открою несравненный крымский брют

и отложу и Пушкина, и Данте.

Вновь натянулась грусти бечева.

А попросту – душевное сиротство,

и все благообразные слова

рифмуются с насмешкой и юродством.

И фабула куда уж как проста,

и у сирени выцветшие букли…

Я праздника хочу – как торжества,

как Музыки с большой, заглавной буквы.