Дмитрий Быков - Пятое действие

А ниже, среди равнины
Полупустой,
Раскинул бы я руины
И недострой.
И он воплощал бы вроде,
Как напоказ,
Что было до нас в природе
И после нас.
Ты можешь быть трижды воин
И господин,
Но сколько бы ты ни строил –
Конец один,
И эти напоминанья
Весьма важны
Для ясного пониманья
Своей цены.

А дальше бы только море,
Песок, прибой,
В обычном спокойном споре
С самим собой,
Прибоя седая лента,
Безликий цвет
Последнего аргумента –
А больше нет.
А там, за чертой прибоя,
Где цвет глубок,
Кончается все живое
И виден Бог:
Спросите хоть педагога,
Хоть продавца –
Нет лучше вида на Бога,
Чем из дворца.
Прибой говорит – не трожь нас!
Давая мне
Свою осознать ничтожность,
Но также не –
Не только ее, но даже
Наоборот,
Величье свое в пейзаже:
Умрет, а вот!

Но вряд ли меня прославит
Сановный бард,
Едва ли меня поставят
На кройку карт,
Руление частью света
И роль отца, –
Поскольку знаю все это
И без дворца.

У Бога не было родителей, он круглый сирота,
И потому на местных жителей он смотрит свысока,
И это видно в нем по почерку, масштабам, куражу
И кой-чему иному прочему, о чем я не скажу.
Когда он строил, возвеличивал, творил и размещал –
Его никто не ограничивал, никто не запрещал,
И потому в его ментальности, от мошек до планет,
Не только нет сентиментальности, но даже Бога нет.

У Бога не было родителей, он сам – или сама.
Среди верховных добродетелей отцовских чувств нема.
Мы все неважные родители, что самка, что самец,
И как творец он выше критики, но ниже как отец.
Христос имел, конечно, отчима, смешного старика,
Но уважал его не очень-то: спасибо и пока.
Его слова, довольно страшные, звучали прямо так:
Враги тебе твои домашние, и ты им тоже враг.
Вообще, где говорится в Библии о родичах Христа, –
Места не то что прямо гиблые, но темные места.

У Бога не было родителей, и потому, смотри,
Из всех сообществ и обителей он чтит монастыри,
Он уважает одиночество, его нагую суть,
И троллит тех, которым хочется прижаться и уснуть.
У Бога не было родителей, и верно, потому
Мы всюду корчим победителей, но в собственном дому
Ведем себя неловко, связанно, как некий конь в пальто.

Как с ними быть, нигде не сказано: ну чти, и дальше что?
Как быть с их слабостью, старением, любовью, нищетой,
Непониманьем, несварением убогой пищи той?
В ответ ни окрика, ни шепота, ни даже пары фраз –
Он не имел такого опыта, и он нам не указ.
Есть опыт смерти, воскресения – а опыта родства
Он не имеет, как осенняя опавшая листва.
Должно быть, по причине этого везде такой сквозняк,
Все так печально, фиолетово и одиноко так.

Косо летит баклан. С моря ползет туман.
В небе сухая взвесь, нам больше нечего делать здесь.
Медленно встань с песка, не доедай куска,
Выбрось курортный хлам, все это больше не нужно нам.

Все изменилось враз. Солнечный свет пригас.
Все лежаки пусты, хозяйский мальчик собрал зонты.
Только что поздний час тихо и сладко гас,
Медленно угасал, закатным медом тек по усам,
Весь санаторный пляж – дряхлый, как город наш, –
Тихо скользил в свое почти родное небытие.
Краска, песок и тлен сыпались с дряхлых стен,
Еле живой прибой лобзал песок голубой губой.
Только что наш курорт в гвалте заезжих морд
Мнил, что его закат еще рассчитан на век подряд, –
Но накренилась ось, нечто оборвалось,
Треснул старик-сандал, как будто только того и ждал.
Словно орда Москву, белых олив листву
Ветер беззвучно мнет и детям крик забивает в рот.
Берег, еще вчера липкий, как хванчкара,
Пеной оделся весь: нам больше нечего делать здесь.

Это – не тот аврал, шторм, о котором врал
Вестник минувших бурь, в котором бурно играла дурь:
Это не грозный рев ветра иных краев,
Шум обновлений тех, в которых слышался грозный смех:
Это обвал, пески, воля стереть с доски,
Вырезать из кино, как у цензуры заведено;
Тут вариантов нет. Морок последних лет,
Похоть его и спесь – нам больше нечего делать здесь.

В небе – когда бы впредь было кому смотреть –
Черно-седом с краев, наглядно видятся пять слоев.
Колер былых небес – тот, что почти исчез, –
Вскопан, истоптан, взрыт как будто рябью стальных копыт.
Вкось на него вползла прежняя свита зла –
С бледною саранчой, сегодня жалкой, почти ручной:
Бедный зверинец тот – лев, крокодил, койот,
Толстый гиппопотам, суливший кару земным скотам;
Весь этот бедный ад тоже смущен и смят,
Ибо куда скорей ползет погоня других зверей:
Если б земной язык много древней возник,
В нем бы остался след от этих тварей, а нынче нет;
В нем бы остался звук рева таких зверюг,
Тех пауков и жаб, от каких геенна с ума сошла б;
Следом из них возник прежнего Бога лик –
Бога, что испокон был скрыт под краской земных икон:
Бога, чей дымный взгляд выдержит только ад –
Лишь потому, что склеп хотя и жарок, но вечно слеп.
Правда, у нас в глазах только тоска и страх,
Только слеза и резь; нам больше нечего делать здесь.