ААА. Ю. Эйхенвальд - Когнитивный диссонанс

Она просила меня, как-то помочь, как-то, помочь, эту жизнь прекратить.

Я не знал, КАК. Возможно, я должен был её задушить – я не смог этого сделать, не решился.

Я обратился к врачам, дескать, ладно уж, похоже, вам её не вылечить, давайте хоть, прекратим её мученья.

На меня посмотрели, как на дурака (и, в общем-то, не ошиблись. Ох, уж, эта детская вера в доктора Айболита, который всё может).
Я продолжал помогать, ей жить, понимая, что продлеваю муки.

Ухаживающий, за безнадёжно больным, незаметно для себя начинает мыслить в категориях творца:

«Я ПОМОГАЮ! Я ПРОДЛЕВАЮ!

Я НЕ ДАЮ УМЕРЕТЬ»!!!
Грешно ли так думать!? – Безусловно, грешно!

Но, что надо делать-то, скажите! Если попробовать думать «правильно»:

«Я каждым своим действием усугубляю ситуацию», то, как бы,

с последнего ума не спрыгнуть. Понимание, что все мои действия только во вред, вкупе с невозможностью перестать, устроили в моей голове некое замыкание.

Я делал всё, что мог, по ситуации и старался думать,

что я, всё равно, хороший. Я – лягушка в крынке с молоком, и, фиг с ним, что молоко не такое,

сколько есть сил…

Я перестал «бить лапками», когда третья за день скорая…

И фельдшер сказал, что она в КОМЕ, зрачки не реагируют на свет и, вообще,

УЖЕ ВСЁ!!!

До этого момента, я несколько часов,
упорно и тупо, мешал ей умирать.

Это не было «искусственное дыхание» я держал её за локоть и двигал всем её плечом, в такт её,

всё ещё дыханию.

Это началось… Это давно началось… Я почувствовал, что ей трудно дышать, взял локоть и начал двигать, стараясь попасть в такт…

Сначала, я ей явно помог, она была ещё недалеко… Потом, не знаю, здесь она была, или…

но отцепиться я не мог…

Был период восковой бледности, все черты заострились, и она стала очень похожа на своего отца.

Позже, лицо приняло обычное, даже спокойное выражение, потом пробежала по лицу какая-то

недовольная гримаска…

она подышала со мной

ещё некоторое время…

И всё.
ПОСЛЕ ВСЕГО.

Последняя «Скорая» уехала в половине первого ночи. Перестала Вася дышать в час двадцать 29 октября 201 0 года.

Затем «Скорая» для свидетельства о смерти, милиция, «труповозка»…
Когда ребята проснулись, я был уже один.
На отпевании человек 35, тех, кто её любил, из родственников, только дети.
На кладбище, весь холмик утыкан живыми цветами.
Я был у неё на девять дней, потом в воскресенье (шёл 1 7 день) —
ни один цветок не завял.
«Погода»! – Скажите Вы. —
Конечно, погода – тепло и дождь. Но, погода делается там, где она сейчас.

Перед Новым Годом зашёл к ней, принёс сосновую ветку и пару шариков.
Она любила этот праздник.

Холмик весь в снегу. До этого были и морозы, и ледяной дождь, и снег.
Я пробил наст – показались цветы. Нет, конечно искусственные, «живые», там тоже были, но дальше и, наверное, уже не живые.
Я не стал расчищать весь холмик, воткнул две свечи и поджёг. Приладил ветку, повесил на неё шарики —
вышло здорово! То ли ветер дунул, то ли мысли мои улетели в неправильном направлении, но свечи погасли.
Я попросил у Господа прощения за неправильные мысли, и церковную, тоненькую свечку мне удалось зажечь.
Вторая, хозяйственная,
не желала загораться ни в какую.
А я её взял за то, что толстая, такую уж ветер не задует.
Пол коробка спичек извёл…

Зато, церковную, я подпихнул поглубже, и она горела долго, долго.
Могильный холмик освещался, как бы, идущим изнутри светом.
Померещилось, что пробитая в ледяном насте дыра – дверь в иной мир, и оттуда пробивается
электрический свет.
Я уже не позволял мыслям уйти, и свечка горела и горела.
Темнело, но мне пришло в голову, что неправильно уходить,

пока свеча не догорит. Так я и стоял, наблюдая за этим таинственным светом. Свечка где-то
в глубине, а она всё горит.
На неё капает тающий снег – шипит и горит. Прямо на свечу упал кусок мёрзлого снега, размером с пятак (пятак 1 991 года), я его скинул – пламя затрепетало и… продолжало гореть.
И ещё, и ещё…