Сергей Краснобород - Где-то рядом

Трагедия усталых и напуганных…
Так хочется покоя нищеты,
что даже самолёт, специально угнанный,
не помогает преступить черты.

И, возвращаясь в каземат отчаянья,
советуют скулить на облака
и ждать, пока изменится нечаянно
то, что готово просуществовать века.

Ах, жизнь моя, случайная подружка!
Ты в этот завела меня притон,
где я в чужих руках безмолвная игрушка
и кандидат на штык или патрон.

Ужо нам, трепетным, но все-таки живучим!
Оставили бы воду, воздух, хлеб…
Но хлеб становится сухим, а воздух жгучим.
И мозг советует, чтоб глаз совсем ослеп.

И снова Смерть хихикает хитро
и шествует невидимо в сутане
по улицам картин Миро
и к нам заглядывает через ставни.

Один устал, другой увяз в грехе.
А третий, издеваясь, спорит с нею.
Все заняты собой… И знак на потолке
лишь обречённый разглядеть успеет.

Вот в чьём-то пьяном сне нашла дыру.
Вот едкий дым помог душе укрыться…
И вот один из нас уже в ином миру…
И этот мир ему уже там снится.

У наркоснов — величие богинь,
их красота и магия искуса.
И витязь не один от этих ласк погиб,
как от змеиного смертельного укуса.

Усладу мига не остановить,
как не попасть опять в сады Эдема.
Признать бесспорное! И наркокайф ловить,
приемля только братьев по тотему.

Чтобы однажды, протрезвев, спугнуть
наркобогинь манящую заботу
и продолжать смиренно этот путь
познания зачем, куда и кто ты?

Дремучий человек мне говорил «по-польски»
о родине, свободе, нищете.
Но исподлобья взгляд его монгольский
узрел меня распятым на щите —

поверженным за явное презренье
к конкретике всех социальных битв.
Дремучий человек истерзан озареньем
фрейдистских комплексов, младенческих обид.

Навязчив неуклюжестью медведя,
шамана одержим небытием,
он выбрал хобби для себя на этом свете —
быть недовольным этим житием.

Молчим вот уже полжизни —
пол-ужина, пол-судьбы.
Молчим, пока не исчезнет
непонимания дым.

Упрёками — звяканье ложек
да чавканье сути борща.
На камеру пыток похоже
молчание сообща.

Обида обглоданной костью
осталась на грязном столе.
И чай, подслащённый злостью,
пьём каждый в своём тепле.

Мне не нужно другого дела —
только звезды бы посчитать.
Мне за полчаса беспредела
годы в лагере коротать.

Где-то там поживают люди —
печка, водочка, разговор.
А у нас татуируют груди
да поглядывают за забор.

Сколько ж вас еще, паль-денечков?
Пересчитывал бы — считал.
Там супругу мою да дочку
обойди как-нибудь, нищета.

Кто из нас обделенный Богом
и на радость, и на печаль?!
Я от жизни прошу немного:
лишь с терпением повенчай.

Да еще сохрани… А более —
научи, как на ноги стать,
чтоб потом ночами на воле
звёзды мог бы я посчитать.

Разбита армия. Потеряны войска.
Главнокомандующий прячется в вагоне —
то ли пристраивает дуло у виска,
то ли отправил в печь свои погоны.

То ли упал в бессильный пьяных хмель,
чтоб молодость забыть и неуменье.
Стучался страх, как о броню шрапнель,
в его безудержное самомненье…

Упорно, склизко, как живучий гад,
Он думал, на кого б «повесить» пораженье?
А в окнах багровел уже закат —
и жизни, и по службе продвиженья.

Он проиграл… И прятался в вагоне
от совести, от чести, от людей.
Но, видно, чувства эти вне закона
у командиров, красных от идей.

Не потому ли он потом с упорством
войны гражданской продолжал террор?
Смерть бурно восхищалась командорством,
стирающим людей в ненужный сор…