Бывало всякое… Один из них теперь
с женой развелся. Дачу и квартиру
оставил детям. Сам ехал в Тверь —
начать на новом месте сил хватило.
А у второго умерла жена.
Потом и сам лег рядом с ней в могилу.
Переругались сыновья: кому нужна
вот эта в зарослях фазенда-дача-вилла.
Один остался он из них троих.
Теперь на пенсии и сторожит ночами
участки дачные — дома друзей своих,
с которыми не знал тогда густой немой печали…
…характер «бабушки», которую мы к тому времени уже привыкли почтительно именовать по имени отчеству («Софья Власьевна»).
Б. Сарнов. Виктор Шкловский до пожара Рима.
Ах, Софья Власьевна, не Вас ли помянуть
в масонской церкви, всех объединившей?!
Совсем недавно Вы в последний путь
ушли в гробу по мостовой прогнившей.
Вас провожали мы, оцепенев
от ужаса свободы и догадок,
Что кроется в грядущем нашем дне —
расцвет или совсем другой упадок?
И у могилы скромно постояв,
мы пили на поминках, не пьянея,
желанной воли призрачную явь
и пели громко, кто и как умеет.
Потом перетряхнули барахло
из сундуков старинных запыленных.
Переругались за него так, что оглох
любой, её кончиной удручённый.
Ах, Софья Власьевна! Мы делим и теперь
наследство Ваше, только по-другому…
Давно соседи прямо через дверь
повыносили многое из дома.
Хватились: кто ж хозяин ныне тут?!
Гуляет ветер. Голод. Дети плачут.
Соседи вновь нахлебников ведут…
И жизнь былая видится иначе…
Наш дом стоит сегодня в стороне.
Всяк мимо проходящий плюнуть может.
Ах, Софья Власьевна, вот это горько мне!
Вот эта грусть больную душу гложет.
«Кто не любил издалека идиллию-Россию…»
Только три или четыре дня по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо. Потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и в голове от этой адской духоты, томительней которой нет под тропиками.
Н.В.Гоголь. Из письма к С.Т.Аксакову 12.07.1848 г.
Кто не любил издалека идиллию-Россию:
луга, матрешки, бороды, блины,
Покорность слабых, самодурство сильных,
безмолвие народа без вины.
На ус мотая мудрость потихоньку,
без подвигов, в трудах стареют мужики.
В шкафу — поллитра, на стене — иконка,
копОшатся в мозгу идей жучки.
Невзрачно поживает — без порядка,
но вольно, по укладу — русский люд.
И всё на чужеземие с оглядкой:
разумнее ли нас они живут?
Случается уехать, оторваться
от родины, от дома, от корней.
И, возвращаясь, оценить стараться
родную землю и себя на ней.
И тут тоска, дремучая, чумная,
вгоняет то в запой, а то в загул.
И безысходность души распинает,
аж примеряешь петлю на суку…
Как ни старайся, пашет по-иному
в любой упряжке смирный русский конь.
Легко любить его вдали от дома,
где не знаком ни пот его, ни вонь.
А рядом здесь плестись в одной упряжке
и лямку вечную одну на всех тянуть?
Благословен живи, кто подвиг этот тяжкий
взял на себя, и терпеливым будь!
«Дожди оплакивают уходящий век…»
Дожди оплакивают уходящий век.
А рыбы так же в поисках, где глубже.
Народ-строитель создает ковчег,
чтобы воскреснуть из небытия получше.
Свои рубахи к телу прилепив,
ждут часа овцы-теленаркоманы,
когда, идеей маргинальной ослепив-
шись, поводырь решит набить карманы.
Как, наблюдая социопсихоз,
в нем не увязнуть, словно воз в болоте?!
Народ-строитель создает колхоз
и грезит миром о ковчежном флоте…
«В подвале, ниже уровня земли…»
Почему я, такой нежный, должен все это видеть?
К. Бальмонт
В подвале, ниже уровня земли,
где свежий воздух жизни равноценен,
проходят выборы в тузы и короли
для игрищ без азарта и без цели.
И те, кто роют, те, кто сторожат,
кто контролирует, кто затмевает разум
подобострастно на поклон спешат
к ярчайшим воплотителям маразма.
Их героин — безудержная власть.
Кто в силах устоять перед соблазном,
когда вокруг в подвале — темень, грязь,
и все попытки выбраться напрасны?!
Тузов и королей прельщает люк
наверх — туда, где солнце, воздух свежий.
За устремление пожму десятки рук.
Но выбирать?… Кого?… «Я, такой нежный…»
Читать дальше