Николай Асеев - Избранное

Будет тень моя беситься
дни вперед, как дни назад,
ведь у девушки-лисицы
вечно светятся глаза.

Я пью здоровье стройных уст
страны мелькающих усмешек;
стакан весны высок и пуст,
его рукою сердца взвешу.

Скажу опять все то ж и той,
которой вы «да здравствуй» кличьте,
ведь жизнь из платы зажитой
мне все равно веселье вычтет.

Несу, несу иной закон чинам,
его на свежей я тропе пел;
пускай над каждым днем законченным
раздуют этой песни пепел…

Над селами облак высьте рать,
ведь скоро мирам станет дурно;
вам души в слезах надо выстирать
и вывесить сохнуть к Сатурну.

И новых наткав кумачей и камок
из крови ложащихся в бёрдо родов, –
я самую белую выбрал из самок
идущих на смерть городов.

Был лес зацветающих яблонь
для кожи веселой ограблен,
и кос над прозрачною кистью
легли виноградные листья.

Я все увидел не настоящим,
Где дали синий почтовый ящик,
туда своей жизни письмо понесу,
у туч переняв их грозовый галоп,
и ветер, ударив меня по лицу,
насмешливо свистнет: «Холоп».

Осмейте
разговор о смерти,
пусть жизнь пройдет не по-моему
под глупое тявканье пушек,
и, неба зрачки наполнив помоями,
зальется дождем из лягушек.
Я знаю, как алчно б
вы бросились к этой стране,
где время убито, как вальдшнеп,
и дни все страшней и странней;
и эти стихи стали пачкой летучек,
которых прочесть никому не посметь;
где краской сырою ложится на тучах:
«Оксана – жизнь и Оксана – смерть!»
Чьи губы новы и чьи руки – не вы,
чьи косы длиннее и шире Невы,
как росы упали от туч до травы;
и ветер новых войск –
небывших дней толпа
ведет межмирный поиск,
где синий сбит колпак.
И эту русую росу,
и эту красную грозу
я первый звездам донесу.

Сегодня – не гиль позабытую разную
о том, как кончался какой-то угодник,
нет! Новое чудо встречают и празднуют –
румяного века живое «сегодня».

Грузчик, поднявший смерти куль,
взбежавший по неба дрожащему трапу,
стоит в ореоле порхающих пуль,
святым протянув заскорузлую лапу.

Но мне ли томленьем ангельских скрипок
завешивать уши шумящего города? –
Сегодня раскрашенных ярко криков
сплошная сквозь толпы идет когорта.

Товарищ – Солнце! Выведи день,
играющий всеми мускулами,
чтоб в зеркале памяти – прежних дребедень
распалась осколками тусклыми.

Товарищ – Солнце! Высуши слез влагу,
чьей луже душа жадна.
Виват! Огромному красному флагу,
которым небо машет нам!

Если опять этот дом – бог,
если кастрюля – святоша:
снова и снова – о бомбах,
свернутых в форме ветошек,

Скрученных в крендель и в сайку,
взвитых концертной сонатой;
нынче – их резвую стайку
видели над Канадой;

Завтра они над Мадридом
кружат меж каменных кружев,
неуловимые видом
реют над руганью ружей;

После – в Чикаго и в Чили,
в душах России и Германий…
Их наши сны научили
рваться у мира в кармане.

Слушай, читатель, ты тоже
с бомбой, подпрыгнувшей рядом,
может быть, взорванно ожил
вместе с бесшумным разрядом?!

Деревня – спящий в клетке зверь,
во тьме дрожит, и снится кнут ей,
но вспыхнет выстрел, хлопнет дверь,
и – дрогнут сломанные прутья…

То было раз – и той поры
зажженных жил так ярок запах!
То не ножи и топоры,
то когти на сведенных лапах.

И только крик – и столько рук
подымутся из древней дали,
и будет бить багор и крюк,
сбивая марево медалей.

И я по лицам узнаю
и по рубашкам кумачовым –
судьбу грядущую свою,
протоптанную Пугачевым.

И на запекшейся губе,
и пыльной, как полынь, и горькой,
усмешку чую я себе,
грозящую кровавой зорькой.

Деревня – опаленный зверь,
во тьме дрожит, и снится кнут ей,
но грянет выстрел, хлопнет дверь,
и – когти брошены на прутья.

Какой многолетний пожар мы:
сведенные мужеством брови,
и – стены тюрьмы и казармы
затлели от вспыхнувшей крови.