Николай Асеев - Избранное

Да что вы! Право же вы в пафосе.
Говорите как собственный корреспондент.
По-вашему теперь не правы все
Должны были таскать повсюду
Гражданских чувств сырую груду.

Там стороны света – все те же четыре
Одежды и ветры – все те же, все те же
Под выгибы танца, под ропот псалтыри
Вы будете сниться все реже и реже.

Когда как камень летит Россия
Не помнить чести, не мерять мести
Да что сильнее и что красивей
Когда как камень летит Россия!

Ну вот, ну вот у вас разжижение крови
Надо ее ссыворотить
Полно усы воротить
И хмурить брови.

Серп на ущербе притягивает моря,
и они взойдут на берег, шелками хлюпая
Вот волн вам, их ропот покоряя,
привидится эскадра белотрубая.
Герб серба сорвала слишком грубая
рука. Время Европу расшвырять!
Пусть рушатся колени зданий в огне,
пусть исказится за чертою черта
поношенной морды мира. Божьего гнева
я слышу голос у каждого рта.
Страны ли стали вам дороги? Слышите,
          больше их нет:
Дания – знак с колокольни, Бельгия –
          выстрел с борта.
Матерой материк в истерике,
пули изрешетили его дочерей черепа,
скоро уже – о, вы не верите? –
вам, вам, вам выступать, –
только стальной Америки
выдвинется презрительная губа.

Захлестанная ветрами слепая лошадь – весна
кричала от страха боли, туманов бельма
          выкатывая.
Я вышел узнать, в чем дело, что улица стала
            тесна,
зачем столпилась на площади, плача, толпа
           плакатовая?
Но только ступил с подъезда – и сам захлебнулся
             от слез:
ее уже подкосило, и только из грязи гривы флаг
трепался над мостовой, и я его вам принес
и пару ног ее, трижды ветрами вывихлых.

Смотрите: здесь нет и помина
того, что прошло на земле,
чье солнце, как пламя камина,
потухло величия лет.

Где разом сарматские реки,
сгибаясь железной дугой,
открыли ледяные веки
и берег явили нагой.

Где в свивах растерзанных линий
запела щемящая давка –
как тысячеструнных Румынии –
сердец, покачнувшихся навкось.

То – взора томителен промах,
то – сердце, отгрянувши, ухнет,
а сколько отпущено грома
в замок запираемой кухни!

Полков почерневшая копоть
обвешала горные тропы,
им любо, им бешено топать
в обмерзшие уши Европы.

И пали осенние травы
пугливого конского храпа,
где, ранена, Русская-Рава
качает разбитою лапой.

Вы, руки! Держать не можете.
Падите, мертвея, наземь,
пускай боевые лошади
пройдут за кубанским князем.

Вы, кони! В привычном ужасе
храпите, осев, на крупы.
Уже в придорожной лужице
купаются тихо трупы.

Меняем прицел небосвода
на сумерки: тысячу двадцать!
Не сердцу ль чудес разорваться
за линией черного года?

На город, заросший глухими криками,
за мановенье ока,
давно ли сами вы буйно кликали
конницу от востока?
Когда же тесно стало от говора,
вы пали на землю, кружась в падучей.
Горячим грохотом железных сковород
вас отрезвит ли военный случай?
В лавках, набитых тревогой кувырком,
аршином смерьте, что есть хвалить вам.
Не завтра ль, выданы смертельным сумеркам,
пойдете к песням вы и к молитвам?

Пусть же алое полымя
каждое сердце крестит,
слушайте там, за долами,
марш, зазвеневший вместе:

«Сердце ударами вен громи,
пусть зарастет тропа та,
где обескровлено венграми
белое тело Карпата».

Пять за пядью все реже, реже там
встают, шатаясь, озябшие кости,
кричат: вы горы, зажатые скрежетом
зубов железных, – на нас не бросьте!
Кто закричал там: с ними, с ними,
с ними пусть будет каждое имя,
забитое веком! Пусть древние узы
карпатских горных пород
не оборвутся! Музыка,
вперед, вперед!

«Сердце ударами вен громи,
пусть зарастет тропа та,
где обескровлено венграми
белое тело Карпата».