Бунь на поляне Цветляны,
осень взбежала – олень, –
только твои не сгубляны
ясовки, яблочный день;
только твои не срубляны
белые корни небес…
Дивится делу Цветляны
детская доля живее.
Москва
1913
Как ты подымаешь железо,
так я забываю слова:
куда погрохочет с отвеса
глухая моя булава?
Как птицы, маячат присловья,
но мне полонянна – одна:
подымет посулы любовья
до давьего дневьего дна.
По крыльям железной жеравы
стекает поимчивый путь,
добычит лихие забавы
ее белометная грудь.
Ветров перемерявши шелком
беззвучий твоих глубину,
я вызвежжусь на небе желклом,
помолньями в мир полыхну –
Чтобы ты, о, печале Роксано,
вершала могучий потуст,
ничьею рукой не касанна,
ничьих не касаема уст.
Москва
1912
Но под чадрою длинною
Тебя узнать нельзя!..
М. Ю. Лермонтов
Видючи – лукавые руки,
знаючи – туманов цвет,
помнючи – предсмертные муки,
слушайте звоночки монет.
Блеянье бедного разбега
(нет, он теперь не высок!) –
тлейте же, волосы Казбека,
счесанные ветром на висок.
Умыйница лиховеселья,
на дикие радость-сердца
зачем наступила газелья,
как воды смутила зерцать?
И медленна и желанна,
и хитростная – щедра,
со уст облетев, неустанно
опять налетала чадра.
И тот, кто тлеет повержен
за скальной, опасной тропой,
винтовки промерянныи стержень
оставил следить за тобой.
Пройди к повороту и скройся
из пыльных недель навсегда.
И, день мой персидский, утройся,
и пеной покройтесь, года!
1915
Зазмеившись, проплыла,
грозных вдаль отбросив триста,
в море – памяти скула –
в слезы взмыленная пристань.
Даже высушена соль,
даже самый ветер высох,
но морей немая боль
желтым свистом пляшет в лицах.
И в колени моряка
опрокинув берег плоский,
перережутся века
черным боком миноноски.
Уплывающим – привет,
остающимся – прощенье.
Нас – ни здесь, ни с теми нет,
мы – ведь вечности вращенье!
Евпатория
Июнь 1914 г.
Синеусое море хитро
улыбается ласковым глазом…
А я, умирая, вытру
из памяти разом
тебя и другую красавицу –
тонкорукую, робкую Тускорь,
пролетевшую ножкою узкой
от Путивля до старенькой Суджи
(засыпающих сказки детей)…
О, рассыпься изменою тут же,
инописец старинных бытей!
Как же забыть мне белые лапти? –
Ведь он раскинулся усами синими,
ведь полдню хочется крикнуть: «Грабьте
его жаркими нынями!»
Ведь – мгновению верен и крепок –
закипает, встает на дыбы,
и не мной же он выверчен – слепок
покоренной приморьем судьбы,
О, не с рук ли отряхивая бури,
ломая буйности рога,
под трубы Труворовы –
Рюрик взлетел на эти берега!
И – вновь закипевшие призраки бедствий
я вижу в опасном морском соседстве.
1915
Две слабости: шпилек и килек.
А в горячее лето
море целит навылет
из зеленого пистолета.
Но, схвативши за руку ветер,
позабывшее все на свете,
в лицо ему мечет и мечет
лето – горячие речи.
О, море – как молодец! Весь он
встряхнул закипевшие кудри,
покрытый ударами песен
о гневом зазнавшемся утре.
Ты вся погружаешься в пену,
облизанная валами,
но черную похоти вену
мечтой рассеку пополам я.
И завтра, как пристани взмылят,
как валом привалится грудь:
навылет, навылет, навылет
меня расстрелять не забудь!
[1914]
Когда затмилось солнце,
я лег на серый берег
и ел, скрипя зубами, тоскующий песок,
тебя запоминая
и за тебя не веря,
что может оборваться межмирный волосок.
Всползали любопытно по стенам смерти тени,
и лица укрывала седая кисея…
Я ощущал земли глухое холоденье,
но вдруг пустынный воздух вздохнул и просиял!
Ты чувствуешь в напеве скаканье и касанье?
То были волны, волны! Возникнут и замрут…
Я вспомнил о Тоскане, где царствовать Оксане.
И вот тебе на память навеки изумруд.
Читать дальше