Николай Асеев - Избранное

Какие суровые грани
поставил кругом небосвод!
Когда же, волнуясь, воспрянет
и ринется время вперед, –
и эти зеркальные дуги,
и давние все времена
поднимут почившие други
взыгравшею мощью зерна.

Листья липовых скверов по-прежнему свежи,
  и безмолвно опять бытие,
но закинуты в небо прозрачные мрежи,
  в небе – бедное сердце мое.

Ах, бывалое небо яснее и ближе,
  и бесценнее день ото дня!
Ты далеко в проклятом, безумном Париже
  навсегда забываешь меня.

Значит, сердце напрасно сияло и билось,
  значит, было давно суждено,
чтобы ты от меня далеко затворилась
  в пансионе madame Robino?

Эти дни, они также останутся близки,
  все, что будет, предстанет – как сон,
лишь на сердце моем, на глухом обелиске,
  врежет числа давнишних времен.

Мы пьем скорбей и горести вино
и у небес не требуем иного,
зане свежит и нудит нас оно.

Оратаи и сеятели слова,
мы отдыху не предаемся. Здесь
мы не имеем пристани и крова.

Но прошумит воскреснувшая весь,
слив голоса в зазеленевшем кличе,
и здесь она, бессмертная поднесь –

Вернувшаяся в долы Беатриче!
И радости смиренной и простой
мы слышим отзвуки в старинной притче.

Дерзай, поэт! Недолгой немотой
ответствуют небесные пространства.
Пей вешних трав целительный настой,

Да радостно твое пребудет пьянство.
Когда ж стихом взыграет вдруг оно –
стиху довлеет царское убранство.

Режь злых цепей томящее звено,
спадет, спадет гремучая окова!
Мы пьем скорбей и горести вино

И у небес не требуем иного.

В сини четырехугольника
низкого окна
медленным зрачком невольника
ты отражена.
Только вечер тьмою стискивал
воды, луг и лес;
он всегда тебя отыскивал
на краю небес.
И тотчас небесной благостью
в полусонный склеп
ущедряла легкой радостью
цепи, воду, хлеб.
День пройдет, и вечер кончится,
смолкнет давний стук,
тихая сойдет помощница
в тесный земный круг.
В сини четырехугольника
низкого окна
мертвые зрачки невольника
напоит она.

Летаргией бульварного вальса
усыпленные лица подернув,
в электрическом небе качался
повернувшийся солнечный жернов;
покивали, грустя, манекены
головами на тайные стражи;
опрокинулись тучами стены,
звезды стали, стеная, в витражи;
над тоскующей каменной плотью,
простремглавив земное круженье,
магистралью на бесповоротье
облаками гремело забвенье;
под бичами крепчающей стужи
коченел бледный знак Фаренгейта,
и безумную песенку ту же
выводила полночная флейта.

Что руки твои упали,
еще ничего не зная,
на осеребь леткой стали,
потеха моя удалая?

Не ты ль поднялась полками
повыморить город мором,
своими свела руками
к его железным заторам?

Устам миловаться сладко,
а сердцу жалеть невместно…
Плыви Колыванью, Златко,
земная моя невесто.

Поход твой поле полечит,
годов перевеяв тридцать…
Сорвет журавеля кречет
к твоей тугой рукавице.

Курись кустом над поляной,
крути железовье кресью,
пока жужжавой каляной
пойму тебя в понебесьи.

Конная, пенная
    немецкой стали!

Тулумбасы, бей, бей,
запороги, гей, гей!
Запороги-вороги –
головы не дороги.

Доломаны – быстрь, быстрь,
похолоним Истрь, Истрь!
Харалужье паново
переметим наново!

Чубовье раскрутим,
разовьем хоругвь путем,
а тугую сутемь
раньше света разметем!

Гром ближает!