Николай Асеев - Избранное

Надев зеленую ермолку
и шубку белую песца,
я посещаю втихомолку
покои сонного дворца.
Стою неслышим и неведом
за изголовьями у вас,
равно – и счастию и бедам
распределяя день и час.

Вам не избегнуть этой власти,
я не таков, я не таков!
Вмиг расколюсь один на части,
стуча в двенадцать каблуков…
И даже, – этого ль вам мало? –
не утаю, не утаю, –
ее величество плясала
вчера под песенку мою!

Бился пульс нараставшего горя,
но шумела лавина годин…
  Смеясь, в наклоненном проборе
  встречал серебро господин.
В изломы размеренных улиц,
нараставших, падавших ниц,
  летел он, грозя и сутулясь,
  миллионами сумрачных лиц.
Опахнул эти души старинный,
незабытый, веселый недуг –
  как из сверкали вышел витринной
  оглянувшийся медленно друг.
Словно стал он грустнее, старше,
словно ведать, жить разлюбил, –
  но в его укороченном марше
  мнилась мощь неослабнувших жил.
И, коснувшись ногою панели,
он исчез в темноту, без следа.
  Но дрожащие стекла звенели,
  как пробитая ветром слюда.

Горькие в сердце – миндалины…
  В черном небе зеркал
нежной звездою вспыхнул блистательный,
  взвитый тобой бокал.

Кинута, кинута жизни гостиница;
  за миллионы миль,
бешено вздрогнув, за полночь кинется
  воющий автомобиль.

Взрежет изглубья вздохами мерными,
  ветром исполнит путь;
ты капитаном станешь над верными:
  некому нас вернуть!

Губы твои во мрак зароются…
  Но – поворот руля, –
низкие горы вдали откроются:
  это – опять земля!

Сверьте балансы и счеты!..
Четок ли черный гаммонд?
Плавно склоняешь плечо ты
  на горизонт.
Пляшут тени ротаций,
мерно ширяет метр,
числа твоих нотаций
  разносит ветр.
Вспыхнут слова зигзагами
в бледном блистанье линз…
Из голубой колымаги –
  выходит принц.
«Алло!» – и в траурных трубкак
перводержавный зов.
Но не расслышать хрупких,
  ломающихся слов.
Тем, кто изломья звука
тайно поймет теперь, –
тень кавалера Глюка
  откроет дверь.

Как вынесло утро тяжелые стрелы,
пронзившие плоть винограда безбольно, –

Душа моя снова назвать захотела
веселую землю – планетой престольной;

Мне велено ведать немудрой наукой,
что царское счастье – веселье поэта;

Да будет мое ликованье порукой
твоих горностаев – родная планета!

В тихом поле звонница
точит малый звон…
Все меня сторонятся,
любил – только он.
Он детина ласковый,
тихой да простой, –
против слова царского
знался с сиротой.
Вышел царь на красное
широкое крыльцо:
потемнело властное
царское лицо;
и, махнувши белою
жестокой рукой,
пустил душу смелую
на вечный покой.

Не заплачу, не покаюсь, грозный царь,
схороню лихую петлю в алый ларь,
схороню под сердцем злобу да тоску,
перейду к реке по белому песку,
кину кольца, кину лалы да янтарь –
не ласкать меня, пресветлый государь!

И ты передо мной взметнулась,
твердыня дремная Кремля, –
железным гулом содрогнулась
твоя священная земля.
«Москва!» – и голос замирает,
и слова выспреннего нет,
взор опаленный озирает
следы величественных бед;
ты видела, моя столица,
у этих древних алтарей
цариц заплаканные лица
и лики темные царей;
и я из дальнего изгнанья,
где был и принят и любим,
пришел склонить воспоминанья
перед безмолвием твоим…
А ты несешь, как и когда-то,
над шумом суетных шагов
соборов сумрачное злато
и бармы тяжкие снегов.
И вижу – путь мой не случаен,
как грянет в ночь Иван: «Прийди!»
О, мать! – дитя твоих окраин
тоскует на твоей груди.