Наталья Рубинская - Бродячая музыка

А ведь малый греко-римский
с погребальной пелены
так болезненно знаком мне,
словно знаменный распев.

Век второй и эра наша,
и Гераклеополь-град:
только египтянин вряд ли
в нём привлёк бы днесь меня.

Правь он хоть и в старых Фивах,
будь каирский дипломат,
только юноша болезный
по-другому стал мне мил.

Горечь. Кудри. Безнадёга.
Свиток в вянущих руках.
То в оазисе Фаюме
древний Пушкин помирал.

На крымском кладбище высоком
в ракушечниковом песке
растёт, налившись спелым соком,
цвет, где звезда блестит в доске.

Подобен дикой орхидее
на стебле жилистом пустом
бутон, на каждый день недели —
свой, завитой крутым винтом.

Пройдёт, быть может, час — прикован,
увидит, кто бессменно ждал,
костёр лиловый лепестковый
с шмелём внутри — не опоздал!

Стрижи, цикады, придыханье
туй, пёстрых птиц блаженный стон,
когда, с шиповником в кармане,
шоссе минуя и каньон,

сквозь плети сизой ежевики
бреду с мечтой о стариках,
чьи в ирисах светлели лики,
чей облик проступал сквозь прах.

Угрюмый мальчик, певчий Шуберт,
когда ты вырасти успел?
Теперь тебя красотка сгубит...
Зачем ты к фортепьянам сел?
Какая Мельничиха к чёрту?
Куда заводит Зимний путь?
Слыл ветреным — как раз и мёртвый.
Был нищ — схоронят как-нибудь.
«Мой маленький, приедь скорее,
у нас на мельнице июль,
я от безделия дурею,
повесила на окна тюль
и лютню повязала лентой,
крестьяне собирают хмель,
ты вспоминаешь ли апрель,
пришли мне песенку про лето!»
— Слыхали? Этот малый Шуберт
переедает всех обжор!
— Да нет же, он транжир и любит
примерно выпить. — Экий вздор!
Весёлой музыкой, куплетом
девчонке платит он за это.
Да что там: гений, дурачок,
шатун, счастливчик и сачок!

...Зачем ты в городе в июле?
Грустишь, печалишь Гретхен взор?

Какой скрипучий венский стулик!
Какой блаженный ля мажор!

Странною иду дорогой:
справа лес, а слева дол.
Повилика-недотрога
обочь свой свивает дом.

Я несу в стекле промытом
белу сладость для питья.
Дождик сеется сквозь сито
сосен и мово житья.

Отпечалю все надёжи,
все любови отвиню,
чтобы виться бестревожно,
подражаючи вьюну.

У паучка четыре ручки,
но восемь ножек вместе всех.
Он растопырил их и быстро
гребёт по комнате пустой.
Блеснёт дождинкой в солнце нитка —
и встал на лапки человек.

Горделивцу в зябкой жизни
трудно будет ночевать.
Он возни сухой боится,
перестанет слышать сны.
Из мышиного застенка
выйди лучше под луну.
Там бузинные сквозные
зеленеют вензеля.

Сижу в избушке малой,
гляжу, как шелестит
норд-ост ветлой усталой
под скрипочный мотив.

Подскрипывают ставень,
и сосен балдахин,
и всех дерев суставы —
осиновый, ольхин...

Разбита область облак
на рыбьи чешуи,
на горностайи шкурки,
на жемчуги мои.

Кувшин из грубодутого стекла
вдруг принялся за коллекционерство!
Наоборотное однако же. Чудно:
он копит цвет, чтоб тут же расточать.
Но нынче что он за игру затеял?
Ну, ладно, солнце, или гобелен
малиновых на западе закатов!
А то вдруг на мой лес напал циклон,
и дождь по тёмным брёвнам натекает
на стёклышки окна, на подоконник,
на спелую — ой, перезреть успела! —
полынь, суёт в кибитку мне плоды
рябины с заскорузлыми ветвями...
От них? — стекло сверкает, как хрусталь,
и в колбе расширяются оттенки
оранжевого. Тут же пиала.
Я убрала её. Огонь остался.
А синее пронзительно откель?
Небес не видно, из огрузлых туч
лишь серым разрисовывает местность.