Наталья Рубинская - Бродячая музыка

не требующем звука. Жесть вдали
почти течёт под воздухом ручьистым.
...Что строят и зачем на воле чистой
в святом углу беднеющей земли —
знать не хочу.

Песок, подсыхая, ссыпается с башни,
волна оголяет канал.
О, как это грустно, что то был вчерашний
пленительный день; подгонял
ты воду в запруду руками и... ложкой
(у нас — ни совков, ни лопат!).
На остров вились вдоль канала дорожки
и к озеру каменный спад.
Да здравствует то, что мой друг — созидатель:
придумок и дел — счёту несть!
Подкинул вот крестника нынче Создатель,
пять лет ему только и есть.

Что, пикейный сухарик, вещун-человечек,
клавиаторный мощный колдун,
для чего столь узки — не подкрылия! — плечи
и над птичьею шеей колтун?
Но прилежные жильные руки огромны:
дровосек, дроворуб, дроволюб,
меднострунного зверя картавые громы
приручи, приструни, приголубь.
На петрушечном личике — ликованье:
победительнейший из тихонь!
Твои взмахи и вздроги, толчки и киванья —
это вздохи вулкана, огонь;
это сцепы, пульсация и мерцанье
тонкорунного, хрупкого льда —
твои взмёты и трепет, рывки и касанья,
над роялем сияние лба...

Искусительной силою скомкан и выпит,
искупительной музыкой свят.
Как вы бьёте! — не целясь, зато навылет —
ты и старший сонатный брат.

Ах, какое это счастье —
письма с неба получать,
травки разбирать на масти,
тучи с запада встречать;
уподобясь черепахам,
созерцаньям день раздать
(луг небесный перепахан),
стадом Пастырю воздать.

Вот и апреля вышел срок.
Он просто вырос и, раскован,
весенним телом бестолковым
суётся между нотных строк,
трёт о хребет рояля панты,
дурачась, принуждает лад
переиначить невпопад
у разгулявшейся куранты,
стирает траурный квадрат
на прошлогодних некрологах
и проясняет самый строгий
лик отраженьем альборад.

Я — колдунья с певучим котом,
в перелеске живу приозёрном,
под реликтовой кроной узорной,
не тужа ни о чём, ни о ком.

Не горюю, мечтаю, не сплю;
с тем, кого так люблю, по полгода
не видаюсь, почти не люблю...
Ну, а кот — то сулит непогоду,

то сверчку задаёт камертон,
то складирует шишки от дятла.
Мне на свете одно непонятно:
ни гу-гу никому мы о том!

Когда мой Кот вниз головою
идёт по крыше голубой,
его не хвалим мы с тобою:
вдруг ловкость лапочек даст сбой?

Причудливая тень пантерья,
вписавшись мастерски в витраж,
дворовый рай даря доверьем,
в дворцовый обратит мираж.

Оставим взоры смотровые!
Через прозрачный сурик крыш,
бойцовски напружинив выю,
Кот в борщ пикирует, как стриж.

Говорит цветочек бедный:
«Не срывайте вы меня!
Для чего вам я, столь бледный
в лучезарном блеске дня?»

Дождь зачастил. Мы, слава Богу, дома.
Не серный и не огненный пока.
Как той, изъела соль мои бока.
И, Лот, избегнем казни ли Содома?

Воспою морщинистые камни,
маскулинность их мускулатур:
словно огромадный старый тур
греет обочь древа сон свой давний.

Что делает кузнечик?
На солнышке живёт,
ножонкою стрекочет,
травиночку жуёт.

Льнянка нежно доживает
жизни праздничный кусок,
а крапивница живая
пьёт её лечебный сок.

Обрили царевен, убили,
а всё улыбались, как мы:
ведь Бога они не забыли
в предвестии гибельной тьмы.