Наталья Рубинская - Бродячая музыка

Родные сосны посудачат:
де, мол, она? — кажись, сама!
Быть лету сказочно удачным!

...Но фей не любит мать зима!

О, Господи! Шиповники цветут!
Напяливает бомж поглубже джонку [1] Кепка, шапка. ,
хоть у него и справней одежонка
моей , но не способен он на труд.

Он не способен даже на улыбку.
Палач покуда в галстух [2] Виселица. не продел ,
царёва дача [3] Тюрьма. — вот его удел,
сверяющий с решёткой тоны скрипки [4] Пила. .

Я думала, что жизнь — красавица:
целует, пестует, не зла!
Несть! Всякий, кто зело ей нравится,
ужо лихучую познал.

Я думала, что жизнь — пригожница:
ждёт правды и не хочет лжи.
Несть! Всякий, кто не посторонится,
напорет след свой на ножи.

Пестунья, рыцарша, усердница,
жизнь, выволочками уча,
накажет — и уже не сердится.
Наивность в ранге палача.

Водяные сети-соты,
волновая дробность волн,
окунёвая охота:
щучий сын добычи полн.

Разомкните рыбьи зубы,
загляните в страшну пасть:
нежный там язык — не грубый! —
деток рыб иных попасть

заклинает молчьей речью,
шлёт призыв: ко мне, в меня!
...Не хочу со щучкой встречи
в озере средь бела дня!

Не ведают времён и сроков,
не имут места и поесть,
бредут бомжи взамен пророков,
отвергнув чистоту и честь.

Хотя нутро до дна озябло,
хотят — не крышу, не кровать! —
вдыхать вино весёлых яблонь
и втихаря торжествовать.

Но ужас всё же в том, что кашей
прокисшею из недр помойк
уже весьма позавчерашней
закусывает нищий мой...

Вон прошла соученица
кореянка Эля Ким.
Я хотела крикнуть: «Птица!»
Но лета житейских зим
унесли привычку: парты,
фортепьянный экзерсис,
папки с профилем Моцарта
и в гостях с кальмаром рис
выветрилися. Коррида
концертантиков-детей
при роялике старинном
кончена. В виду летей-
ской безжизненной водицы
неохота вспоминать,
как стремилась сторониться
сверстниц игр и иху мать.

Оса, нахальная ужасно,
хотела выпить всё и съесть.
Нарушив план её прекрасный
и под сомненье ставя честь
осовью, я взмахнула пижмой
(пред тем осе покушать дав
сок шкурки яблочной, не лишней
и для меня, как я удав
всей витаминной ныне пищи),
гоня наглянку от стола;
она ручищи и усищи
тут на меня как подняла:
«Не ты ль пушочек колыбельки
недавно пестовать бралась,
из коей я через недельку
жить, в свет явившись, принялась?
А нынче соку пожалела?
Оставлю вас! Любите мух!»
И вот уж целую неделю
не шлёт свой осий гуд и дух.

Казнь бедняжки дрозофилы
хуже смерти комара.
Ты! Пока не опочила,
убирайся со двора!
Что комар? Пищит чуть вечер,
по лбу ты ему: ать! хвать! —
Синяком твой лоб увенчан,
осиянный, так сказать...
Лучше, слышь, «Раптора» нету,
разве «Цептер», но цена
невозможная: диету
тут же вспомнить ты должна.
Муха — слуха щекотуха!
Всё равно тебя казним,
не касайся лучше уха!

Лишь комар непобедим.

Расстроила битву сорок.
Возможно, поступок напрасный.
Иль попросту вовсе прекрасный:
ведь птицы, а не носорог!

Ах, Господи, худо, поверь:
ведь садиков мало и скверов,
но много ужасных примеров,
чтоб стали сороки что зверь!

Миллион моих друзей,
то любимых, то не очень,
в «капри» все из бумазеи
разгулялись что-то очень.

Но заполнили бульвар
те, другие, с чёрным глазом,
в пёстром тканеве шальвар,
в слепенящих душу стразах.

Тот иному — вслед пятки.
Мир, на старый Рим похожий.