Расул Гамзатов - Очаг

Война людей косила без пощады,
На здешнем пепле тысячи камней,
Но обожженный камень Сталинграда
К нему приник всех ближе, всех тесней.

...Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,
Так неуместно праздничны, пестры,
Лиловой, белой, красно-синей стаей
Качаются воздушные шары.

— Что это значит? — я спросил несмело.
— Эмблемы смерти,— раздалось в ответ.—
Шары цветные — жертвы прошлых лет.
А знак недавней смерти — шарик белый...

В любой душе — своих страданий повесть.
Все ж заживляет раны человек,
Но если ранена у мира совесть —
Она уже не заживет вовек!

О Хиросима!.. Памятник зловещий!..
Сто тысяч жизней разом кончил взрыв,
И люди стали тенями...
Но вещи
Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля
Как будто шепчут: «Песня умерла».
Часы в тот миг остановились, встали:
Прервалось время под ударом Зла.

...Средь поля — колокол огромный.
Он

Оповещает речью колокольной
О каждой смерти.
Грозный, мерный звон
Сложился в песню у меня невольно.

Из меди густой
И свинца он отлит.
Покрыт серебром
И над миром гудит.

Гудит его медь,
Звенит его медь,
Когда возвещает
Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали
С величьем Добра
Связует сияющий
Блеск серебра.

Он мрак разрывает,
Как взрыв, на куски,
Велит нам, оставшимся,
Жить по-людски.

Тот колокол правде
Сулит торжество.
И все колокольчики —
Дети его...

Один из них — вестник
Находок и бед,
Товарищ, ровесник —
Повел меня вслед.

Я помню веселый,
Заливистый звон,
В аульскую школу
Позвал меня он.

И новые страны,
И край мой родной,
Моря, океаны
Явил предо мной.

Зовет он куда-то,
Как встарь, и теперь —
Успехов глашатай,
Свидетель потерь.

И с ним, как бывало
Сливаясь душой,
Я — колокол малый —
Бью нынче в большой,

В тот самый, что здесь,
В Хиросиме, стоит —
Из горя людского
И гнева отлит...

Разносится далёко мерный звон,
У всех живущих память пробуждая.
И я в тот страшный день перенесен,
Когда явилась миру воля злая...

Я вижу, вижу, как по небу мчится
Неотвратимая «Энола Гей»...
Какой безумец смертоносной птице
Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»...
Часов еще не оборвался ход.
Щебечут дети, собираясь в школу.
Никто еще не знает, что их ждет...

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..
Но нет!
И стонет колокола медь,
И тщетно журавля пускает в небо
Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,
Как будто медь пытаясь расколоть...
И душу сковывает жуткий холод.
Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой,
Как туча в бурю, этот сонм летит.
И здесь не только жертвы Хиросимы —
Все, все, кто был казнен, кто был убит...

Я вижу, как шатаются надгробья
В полях Европы, в Азии моей.
Встают все те, кто был расстрелян в злобе,
Кто был затравлен псами палачей,

Кто в пепел превращен был иноземцем,
Бездумно выполняющим приказ.
Сквозь проволоку на меня Освенцим
Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша
Повешенных. Он снегом их замел...
О Белоруссия... Я снова слышу
Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата
Прибоем поднимается вдали.
Я вижу: два моих убитых брата
Встают со дна морского, из земли...

И вот они, взмахнув крылами, в сини
Плывут, белеют с тучей наравне...
Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,
Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,
Еще не зная горя сироты,
Я написал ее, еще не зная,
Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться
Пришлось мне безраздельно в этот миг,
Что всем смятеньем тайных чувств своих
Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,
Уже качался легкий белый шар:
Тогда же утром старая японка
Вручила мне печальный этот дар.