Владимир Зюськин: Амфора

Коль проглотишь этот хлеб,
Будешь нем и будешь слеп.
Но едят его от пуза.

Или я с ума сошел,
Или это век свихнулся,
Бесов усадив за стол.

Обернулась свободой чума,
И ее на руках закачали.
Очумелые люди вначале
Не узрели под гримом клейма.

Мимо совести, мимо ума
Под победные гики промчали.
«Черный ворон», являясь ночами,
Дань тебе собирал, Колыма.

Вознесенные вышками в небо,
Пулеметы оскалились слепо
В направлении бывших людей.

В мерзлоту погруженная местность.
Лагерей освещенная мерзость,
Освященная светом идей.

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано.

Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Борис Пастернак

Так долго обещало, но сквозь хмарь
Светило не могло никак пробиться,
Чтоб истиной светящиеся лица
Начать ваять из хамских темных харь.

И потому художник, как фонарь,
Посмел, блаженный, ярко засветиться
И осветить с трагизмом очевидца
Затменье под названием Октябрь.

Когда страна, повязанная туго,
Рвала себя, как бешеная сука,
Когда плясали, пели на крови

Слепые и портреты все носили,
Он вдруг возьми такое сотвори,
Что мир заплакал над судьбой России!

Злобу в веру обратив,
Насаждая то, что подло,
Собиралось быдло в кодло,
Называлось «коллектив».

Кодло плотно село в седла,
Полетело на прорыв,
И прорвалось… как нарыв,
И от гноя все поблекло.

Гнойные ручьи бегут.
Пропитало гноем грунт,
Как ещё недавно – кровью.

Не дары, а боль суля,
Черною сквозит дырою
Убиенная земля.

В некрополь превращенная Советами,
Печальна площадь Красная. Она,
Которая в веках освящена
Российскими триумфами-победами,

Теперь останками осквернена
Людей, вождями ставшими. Не ведали
Они, что делают. И начиняли бедами
Страну – их вел не Бог, а Сатана.

Прислужник самый главный Князя тьмы,
Искусно заморочивший умы
Идеей мертвой, будто путеводной

Звездой, – уложен в Мавзолей. К нему,
Предателю России, и сегодня
Идут с поклоном – нет конца тому.

Я родился в сумасшедшем доме
Под названием эС-эС-эС-эР.
Потому так неспокоен, сер.
И свечусь лишь только на изломе.

В этом доме тот, кто тихий – в дреме,
А на стреме – милиционер.
Есть Наполеон, и есть премьер.
В общем, с окруженьем повезло мне.

Спятившие с детства – я средь них
Далеко не самый буйный псих:
Стих точу по вечерам – не ложку,

Как другие делают, сопя,
Чтоб зарезать ложкой этой кошку,
А позднее – друга иль себя.

Революция головы лузгала
И, выплевывая шелуху,
Заставляла, чтоб, как на духу,
Отреклись от исконного русского.

Шелуха превратилась в труху.
Но из этого мусора тусклого
Проросло, поначалу не узнано
Теми, кто зацепился вверху,

Что-то дерзкое да своевольное,
Несоветское и недовольное,
Сколько ни обещали ему.

Что же это такое? Откуда?
Не приемлет словесного блуда.
И большое – не входит в тюрьму.

Ветку горьковатую грызу,
Замираю, юный и неловкий:
Женщина к натянутой веревке
Подошла, неся белье в тазу.

Розоватый лифчик на весу
Держит. Ветерок с мужской сноровкой
Распахнул халат ей. Сдвинув бровки,
Охнула, прикрыв себя внизу.

Солнце бьет сквозь прядь волос, сквозь мочки.
А на ветках набухают почки
Разрешающим зеленым светом.

Сердце страстью мучится впервой,
Словно и оно, как лифчик этот,
Схвачено прищепкой бельевой.

О, ранней страсти сладостный ликбез!