Арон Липовецкий - Амфора. Книга стихов

Если эту монету правильно развернуть к экрану,
профиль Германика поднимется из ее глубин.
Век свой с собой приведет упрямый и пряный
с подлогом, Калигулой в спину. А ведь сын.

Теперь отложить ее и повернуться к экрану.
Что там такое в Сирии, когда же все началось?
Новый Пизон наносит смертельную рану,
отменяет эдикты. Яды разлиты и сочинен донос.

Птичка-птичка
фогель-фогель
кому поёшь среди
сирийской мовы
кто ловит тебя
зяблик
в целом мире
на приманку
стрекоз ассирийских
в лесах баварских
кому пел ты
в зимнем бараке
кто слышал тебя
среди лязга
маршей и стонов
со щеглом
пересвист
сквозь скрежет
канкана
кто волну
твою ищет
на дудочке
птицелова
с настройкой
радио своего
ловит и ловит
и не поймал тебя
на той стороне

А мне приснился сон,
что выпал снег в июне
и «временный покров» установился.
И там, во сне, я вспомнил
свой разговор недавний с сыном.
Он говорил, что хоть и холода,
что хоть дожди, а все-таки теплеет,
и снегу все-таки не быть до октября.
Я отвечал, что, мол, не зарекайся,
как знать, в июне тоже снег бывает
и надо быть готовым ко всему.
И вот он выпал, снег,
печальной мудрости моей утеха,
самонадеянности детской вопреки.
Я ликовал злорадно, а потом
был тих и мрачен, хуже белой мыши.
Но это все, но это все – во сне.
А наяву был дождь и южный ветер,
и все-таки июнь тянул к теплу,
и наяву я не был безутешен.

Машины сползают c холма, подняться мешает занос.
На обочинах мокрые следы от колес
там как раз, где белизна разлита,
прямо по краю накрывшего Город талита.

Видел он, видывал Иерушалаим всякого.
В снегах смирения взгляд проникает за окоем,
руку вижу Эсава, след ее в каждых вратах на нем.
А голос слышу домашний отцовский, Якова.

– Магазины закрыты. Ужинай без меня. Остальное потом.
– вдоль притихшей дороги разноголосица-метроном
и вторящий Якову шепот в мокром снегу из-под шин:
– Изя, послушай, один Он у нас. Один.

Вывалился Иона* из рыбы и вырос птицей,
крыльями обзавелся, взлетел и обрел свободу,
по ладоням пустынь предсказывает осанну.
Высмотрел, думал, что о себе, на рябой странице:
«сиротливый ион серебра обогащает воду»,
как одинокий голубь принимает небесную ванну
и в голубых глубинах рыбкою серебрится.

Она у окна вышивала на пяльцах,
Он за углом торговал утюгами.

Он предложил ей сердце и яйца,
Она бы хотела взять деньгами.

Расстались вежливо, без скандала,
Как рассказывает пергамент.

Дверь о косяк ключами бряцала
И длинные тени плели орнамент.

Выйдя из предбанника,
я не стал торопить гардеробщицу,
которая вязала что-то одиноко
под высокими потолками.
Я молча смотрел
на ее потасканное сухое тельце,
на пропитое лицо с накрашенными губами,
на синие руки в бугрящихся венах.
Она тупо сосредоточилась на спицах и петлях.
И платье задралось и открыло колено.
Вдруг она, поправляя жидкую прядку,
увидела меня, перехватила мой взгляд
и отвернулась с откуда-то взявшейся
отчаянной гордостью:
– Подумаешь, мужик! Видала я таких!
И во мне родился стыд,
что не хватает мне
обыкновенного милосердия,
чтобы переспать с этой женщиной.

Четыре пузатеньких зеленых томика
стоит, пожалуй, убрать на нижнюю полку,
за глухие деревянные дверцы.
Четыре прирученных томика,
купленные мною, девятнадцатилетним,
на рынке за червонец,
за десять рублей надбавки к стипендии.
Тощий общежитский отличник,
запальчиво спорящий о политике,
косящий на волооких однокурсниц,
хмелеющий от условий недоказанных теорем.
Наивный прыщавый отличник,
ошеломленный Лермонтовым.
Верный своему мрачному гению,
несчастливому и злому,
пристально уточняющему
явления своего дикого кровавого рока —
мятежного ничтожества и ядовитого змея.