Георгий Мосешвили - Избранное. Том II

Русской речи злой жаргон,
Пафос чёрных междометий,
Где, во тьме каких столетий
Этот выговор рождён?

Древний диалект Москвы,
Просторечие подростка,
Лоскуты былого лоска
Там, на берегах Невы.

О, Москва и Петроград —
Два наречья русской речи —
Звон набата, гром картечи,
Площадная брань солдат.

Корни дикой татарвы,
Цвет славянских окончаний,
Фрахт Голландий, фрунт Германий,
Византийский слог молвы.

Слог молитвы, слог мольбы,
Проповедь иконоборцев,
Лесть неверных царедворцев,
Вероломство похвальбы.

Вот он – дерево-язык,
Чьи плоды порой незрелы.
Лет старинных устарела
Речь – к иному век привык…

И теперь иных веков
Истребляема крамола
На жаргоне комсомола
В словаре большевиков.

Молчанье держит за руку меня,
И всё кругом молчит. И все предметы
Безмолвны. Это похороны лета.
Здесь неуместны смех и болтовня.

Приходит осень, пред собой гоня
На поводу дожди, листву, приметы,
И память в золотую ткань одета,
И ночь-болезнь уносит силы дня.

Ну что ж, прощай, весёлый, вольный век
Поющих трав и виноградных рек! —
И лето исчезает в чёрной Лете,

И спотыкаясь тень моя бредёт
В начало осени, где время ждёт
И неспокойный слух раскинул сети.

И неспокойный слух раскинул сети
Вдоль стен моих – и ловит каждый звук,
Но тишина очерчивает круг,
Круг тишины – как бы катрен в сонете.

Проходит мимо время, не заметив
Меня, летит куда-то бог разлук.
Слепой Эрот натягивает лук,
Но стрелы далеко уносит ветер.

Лучник, у ветра слишком много дел,
Нет дела ветру до любовных стрел,
Ему подвластны семь тысячелетий.

Ему подвластны все: и я, и ты,
Чернила, перья, белые листы
И византийский символ на монете.

И византийский символ на монете,
Ромейский герб, российский исполин
Готов взлететь с серебряных равнин,
Затмив все звёзды. Так, слепой комете

Подобный, он промчался бы, из клети
Освобождённый в век лихих годин,
О двух венчанных головах – один,
Но нет – он скован цепью лихолетий.

Но нет: молчанье, страж его, стоит
Над ним и надо мной – и держит щит,
Пока не сгинет ложь земного рая.

Орлу нет места в стае воронья,
И всё же он – назло вороньей стае —
Готов перелететь границу дня.

Готов перелететь границу дня
Мой дух. Вот-вот часы пробьют двенадцать.
О тишина, пора нам разобраться
Во всём, без слов, друг друга не браня.

О тишина, коней своих гоня,
Куда же ты спешишь? – и кони мчатся
Всё дальше… Мне бы за тобой погнаться,
Но у меня – ты знаешь – нет коня

И времени – ты видишь – тоже нет.
Так ночь темна, и так далёк рассвет,
И ты так далека. И значит, даром

Я прожил день, ярмо твоё кляня.
Но бьют часы. С двенадцатым ударом
День умирает, тишину храня.

День умирает, тишину храня.
Так умирают люди и растенья.
И ночь из света звёзд сковала звенья
Цепочки, что упала вниз, звеня.

Верлен в углу бормочет: «Il n’y a
Plus de Silence» [18] «Молчанья больше нет» (франц.). – и вот я слышу пенье
Не птиц – теней осенних. Тень за тенью
Они проходят, лето хороня.

Так было много лет. И будет так
Всегда. Цепочкой света Зодиак
Благословляет осень на планете

Пустынных городов. И ночь одна
Молчит. В её пределах – тишина,
И в тишине хранится сон столетий.

И в тишине хранится сон столетий.
Не помнящим родства – им нет числа.
Кто сосчитал века? Кого спасла
Цифирь времён? Что – пафос междометий?

Где? – в Вифлееме или в Назарете
Искать спасенья? Горестная мгла
Нас окружает. Тёмные дела
Уносят жизнь в её пустом расцвете.

Нас окружают тёмные века,
Нам не сорвать тернового венка
И не взойти на крест. И кто в ответе

За все распятья ночи? – Мы одни,
И сон веков уносит наши дни,
Столетья спят – и вот темно на свете.

Столетья спят – и вот темно на свете,
Книг не прочесть, икон не различить,
И кажется, осталось лишь почить
С тем миром, что бессмертен в чёрном цвете.