Виктор Оден - Летопись Тэлы

Жуткий лабиринт неверным шагом меря
жалкий посетитель, сгорбившись, крадётся
в свете факелов, приоткрывая двери.
Щупает язык бугры иссохших дёсен.

Кажется вон там… Почудилось. Направо,
вверх, налево, вниз, по узкой галерее,
здесь за поворот, а может быть, и прямо,
будет ли конец у этой одиссеи…

Хрустнув под ногой останки многих прежних,
что не доползли, в руке письмо сжимая,
прячут под собой истлевшие надежды.
В цепкой паутине муха неживая.

Ох, крутые табаки
старики курили.
Вечерами у реки
внукам говорили:

«Было время, на земле
жили только мухи.
В городах и на селе
потирали руки:

«Нам достался целый мир,
а не половина.
Превратим его в сортир,
станет жизнь – малина».

Но была средь них одна
мудрая старуха,
для полёта не годна,
с виду – развалюха.

Им она сказала: «Эк,
дурят вас фантазмы!
Нужен некий человек,
и тогда миазмы

перельются через край,
потекут по склонам,
и наступит сразу рай
радостно-зловонный».

С головы до самых пят,
применив науки,
человека для себя
смастерили мухи.

Будь предельно серьёзен. Коллекционируй морщины.
Конвертируй улыбку трагичную в ломаный грош.
И вползёт к тебе в ноздри неспешно из сонной лощины
тонкой струйкой, змеёй придыхающей Внутренний Дождь.

На играющих весело грустно смотри с укоризной
в заунывный, стеклянный зрачок уперев, сериал,
как предтеча Пандоры с бездонной резиновой клизмой,
открывая чистилища в детском саду филиал.

Только Внутренний Дождь панацея, награда и мера.
Контролируя с ярусов верхних вселенский надсад,
хищно выпятив нижние челюсти злые химеры
криво лыбясь, в притихшую даль исподлобья глядят.

Повторяя дурную привычку Шалтая-Болтая,
что у них повелитель, наставник, образчик и вождь,
иногда кувыркаются ниц и стремительно тают.
И грызёт их холодными каплями Внутренний Дождь.

Прокурор арестантам гнусавит из метеосводки,
безотрадную сырость и скуку влагая в слова,
им, одетым с рожденья в казённые мокрые шмотки,
осуждённым червями чернеющий рыть котлован.

Босоногие нимфы танцуют в цветочной ограде.
Через рощу бежит безмятежно звенящий ручей.
Лёгкий ветер гуляет в иссопе, тимьяне и мяте.
Разливаются запахи в амфоры тёмных ночей.

Пусть чернильные тучи, нахмурившись на горизонте,
собирают воинственно грозную новую рать.
Урезоньте их, вынув проверенный Внутренний Зонтик,
и солому, где можно упасть, не забудьте настлать.

В воскресение на ярмарочной площади
ржали даже лошади.
Приехали фигляры и паяцы.
Зевакам пришлось вдоволь посмеяться.

Где сейчас лужа, стоял их шатёр.
Там тебе и бородатая женщина, и силач, и жонглёр.
А здесь мужик продавал свинью,
потом оказалось – чужую, не свою.

А на месте вон той тощей кошки
какой-то клоун играл на гармошке
одно и то же всё время заново,
да так, что пробирало до этого самого.

Сам сочинил, сам исполнил, сам, слушая,
глядел в толпу, которая кушала.
Углубившись в пищеварительные процессы
жевали сапожники, жрали принцессы.

Да и как не полакомиться, когда леденцы
на палочке и бублики продают юнцы,
пахнут горячие пирожки у баб,
предлагает кофе и шаурму арап.

Солнце крадётся за облаками.
Клоун смеётся, блестя клыками.
Растягивает меха своей гармонии,
извлекая захватывающие гармонии.

Пляшут купчихи с солдатами, чавкая,
на задних лапах собаки тявкая,
скачет Джонс, прыгает Доу.
Всё быстрее играет клоун…

Есть места, где количество солнечных дней
превышает четыреста с лишним гиней,
черепахи без панциря ходят,
от жары задыхается котик морской,

худощавые сосны потеют смолой,
чайки рубят с плеча над кипящей волной
заводную летучую рыбу.
С полотенцем забравшись на дыбу с утра,

кверху пузом лежит мошкара-детвора.
За одной кожурой вслед ещё кожура
с апельсинов тряпьём облезает.
Точной копией солнечный заяц бежит