Виктор Оден: Летопись Тэлы

Немая тьма и полный штиль.
В Начале было всё едино.
Спокойно цело невредимо.
Без направляющих светил.

Ни сна, ни выдоха, ни вздоха,
ни дня, ни ночи, ни зима,
ни лето. Вечная эпоха.
Как монолит – немая тьма.

И в этой тьме открылось око
среди прозрачной пустоты.
Из мысли, звука, взгляда, слога
возникли зыбкие черты

едва заметных крыльев ветра,
прожилки в зеркале воды,
туман рассеянного утра,
существ невиданных следы

среди неясных очертаний,
под шум невнятных голосов
встречавших рай нестройной рани,
как долгожданный новый сон.

В плену пронзающего взора
порхали складки пелены,
сплетались линии в узоры
беспечно-радостной весны.

В упругой светопаутине
в восторге пой, танцуй, играй,
ваяя плавно в мягкой глине
нестройной рани странный рай.

Боль ударила в литавры
как волну с волною шторм,
и ритмичные удары
сбили в хор структуру форм.

Знак стал жестом, слог стал словом.
Боли крик и тишина
на незыблемой основе
ткали наши имена.

Бой огромных барабанов.
Битва воющих ветров.
В буйном рёве ураганов
шум и ярость гневных слов.

Буря пела и дробила
всё в гудящих жерновах,
в завершённые стропила
прессовала лёгкий прах,

цепи крепкие ковала,
пыль и мглу свивая в плеть
в центре огненного шквала,
вихря злого посередь.

В схватке радость клокотала.
Вспышек ярких чередой
зев горящего оскала
хохотал наперебой.

Быстрой молнией во мраке,
стержнем в круге буруна
на невидимой подкладке
проступали письмена.

Над землёй парила радуга.
Пели птицы на ветвях.
По стволу струилась патока,
исчезавшая в корнях

зеленеющей смоковницы,
уходящей ввысь и вниз.
У корней её нора лисы,
меж ветвями – гнёзда птиц.

По околице – окружности
тут и там, и там и сям
разных видов и наружности
копошится живность вся.

Светит с неба солнце яркое.
Поливает почву дождь.
Антилопы ходят с яками.
Вьётся мошка. Скачет вошь.

Пьёт орёл прохладу неба ли,
рыба ль мечется икрой,
возрождённые из небыли
все так заняты игрой,

что отвлечься им едва ли бы
здесь удастся. Белый снег
вяло стряхивают Альпы.
Море лижет знойный брег.

Чешуёй холодной Ладога
переливчато кишит.
И нечаянная радуга
чешет спину о зенит.

Сидел Человек у огня в львиной шкуре
и палочкой что-то в песке рисовал,
надбровные дуги угрюмо нахмурив,
поскольку без женщины он тосковал.

И вдруг из-за рядом стоящего древа
босая ему показалась нога,
и вышла прекрасная юная Дева
вдвойне дорогая, поскольку нага.

Сидел Человек на песке в изумленье,
открыв исковерканный радостью рот.
Он это чудесное очень мгновенье
запомнил, как, впрочем, и весь эпизод.

Теперь если он уходил на охоту,
то Дева его с нетерпеньем ждала,
горшки обжигала, скрывая зевоту,
лепёшки из дикой пшеницы пекла.

А он, чтоб добыть ей побольше, старался.
Со стрелами лук и силки мерковал.
И соком растения шкуры покрасив,
смотрел на лица её нежный овал.

Она же хранила очаг, и, готовя,
однажды смешала горшок молока
с горшком изумительной зебриной крови.
Он выпил напиток в четыре глотка.

Под сенью стоящего рядышком древа
в согласии радостном длили свой век
нагая прекрасная юная Дева
и ловко охотящийся Человек.

И жир животных они приносили Огню.
И Огонь радовался и горел без дыма.
Второго года к первому дню
родилось у Девы три сына.

И муку из зёрен приносили Огню.
И Огонь радовался и горел без дыма.
Второго года к первому дню
родилось у Девы три сына.

И смесь благовоний приносили Огню.
И Огонь радовался и горел без дыма.
Второго года к первому дню
родилось у Девы три сына.