Сергей Пахомов: Неболочь

Я вышел навеки из строя, я выбыл, оставшись без ног,
Из боя за Днепр, забоя людей, защищавших восток.
Но я возвратился в деревню, что было немногим дано…
Безногим. И стали деревья большими, как будто в кино.
Крутил его в клубе механик, по локоть без левой руки;
Крестьянские дети за пряник носили бобины-мотки
За ним, словно я «Дегтярёва» таскал по траншеям Днепра,
Где пули свистели солово, порой соловьи у костра —
На редком привале. Затишье. Я с Богом – один на один…
Стучатся в окошко мальчишки: «Дядь Коль, дай к мопедке бензин».
Дядь Коль получил «Запорожец» за страшные эти бои,
Дядь Коль – он в строю, он поможет: «Идите сюда, воробьи,
Сливайте канистру, не жалко, поставьте потом на крыльцо…».
Осколочье чёрное жало кривит дяде Коле лицо.

Мне снилось, что в сердце осталась страна из пяти повилик,
Когда хоронили, казалось: бренчал бесполезный язык —
Серебряной ложкой в стакане пустом. Транссибирский экспресс
Вихлялся, как лещ на кукане, зиял, как холодный обрез
Ночного убийцы… Зубами язык я слегка прикусил.
И тени, как шпалы на БАМе, привстали из отчих могил.
«Что, новопреставленный, скажешь?» – спросила умолчная тьма,
Чернее пожарищной сажи, удушливее, чем тюрьма.
Я загодя речь приготовил живую, как пять повилик,
В крови, поперхнувшись на слове, гремел – камнепадом – язык.
Так в детстве, не зная урока, у школьной доски я молчал,
И тучные лавры пророка, как черви, ползли по плечам.

Белеют дрова, как одонки допитого мной молока,
Мороз фиолетово-ломкий, струится парная река.
Хрустального инея калька и лужи, что крылья стрекоз,
Луна, как ребёнок без няньки, припудренный тальком погост.
Кротовых ходов пирамиды, подлеска узорная вязь,
Где сосны, теряясь из вида, искрятся. Ударившись в грязь,
Коровник смеркается… Трактор (не я – разносолы к столу)
Несёт беспокойную вахту, как верба стучит по стеклу.
Наверное, хочет погреться у печки сугробной моей,
Где, словно в зашторенном сердце, горят угольки снегирей.
Любимая, вход был безвизов в открытое сердце-окно…
Мобильник чирикает: вызов… Давно это было. Давно.

Лояльная, как Хатшепсут,
витала бабочка над лугом,
слоёный месяц ехал цугом
(привычный циркульный маршрут).
Сова фланелевая села
на ветку, оком поводя,
табачным запахом дождя,
порывисто и пустотело,
дуб пропитался от комля.
Совы писклявая добыча,
траву жемчужную кавыча,
металась голову сломя
и в норы пряталась, а я
лежу и чувствую (в гробнице),
как нежной Хатшепсут ресницы
порхают на исходе дня.

Как Ахиллес Патрокла, нёс ветер облака,
На поле лошадь мокла, троянская… Река
Меж Сциллой поворота, Харибдою моста
(Смыть соль седьмого пота… Омыть стопы Христа)
Ослабила поножи латунных островов.
Зеленоглазой кожи игольчатый покров —
Оседл и малахитов бубенчиковый луг,
Электростанций (гидро) пенношумящий звук.
Лягушки-аргонавты на лилиях триер
Проквакали на завтра: «Гийом Аполлинер!».

Я автор печальной новеллы о женщине с белым лицом,
Её молчаливое тело покоится в небе сыром.
Особенно в хмурое утро, когда прилипает к ногам
Трава, вспоминаю (как будто природа идёт по рукам)…
Чванливая крыша сарая… Я молча курю у окна
И вижу – от края до края, и слышу – от сна и до сна —
Ветров несклоняемых стоны, неясные всхлипы воды,
Где выгнутым нимбом иконы мерцают слепые мосты;
И листьев сырых причитанья, и вишенок слёзы в саду,
Дорогу, как знак вычитанья, и знак, что я скоро уйду
Туда, где хотел бы не встретить я ту, что белей полотна…
У нас были общие дети… И разная в этом вина.

Я жаден, как Эгель исландский, как ягель, придирчив для глаз,
Я выдрал из недр декаданса искусства печальный алмаз.
Таскаю его по Вселенной в закрытом на ключ сундуке,
Бахвалясь то рожей надменной, то нищенской палкой в руке…
Я набожен и осторожен, я клянчу объедки пиров,
С побитой проказою кожей томлюсь на задворках дворов.
Живущий, алкающий втуне, то в стаде паршивой овцой,
То волком в часы полнолуний заядло скулю с хрипотцой.
Но изредка я открываю с алмазом заветный сундук,
Божественный свет зажимаю в ладонях трясущихся рук.
И тем остаюсь я утешен, что светит он мне – одному…
Как лодку подводную «Трешер», я мир погружаю во тьму.