Сергей Пахомов - Неболочь

Мерланги, лангусты, мерлузы – осиновой гжелью дрожат,
Как голос Энрико Карузо, как иглы морского ежа.
Землёй омывается море, «я волны шальные люблю»,
Когда на пшеничном просторе в горячем комбайне корплю.
Точнее, корпит мой приятель, а я тороплю его в клуб,
Где средь расписных сухомятин есть девка, которой я люб.
Ещё – три бутылки портвейна, зарытых под старый овин,
О них знает Обморок (Веня), не выжрал бы, сука, один…
От ревности зреет разборка: приехали «шефы» в колхоз.
Заканчивай, Лёха, уборку – останемся с носом (всерьёз).
Мы дрались у старой конторы и взяли приезжих числом,
И Лёха – с лицом мухомора, и Веня – тому поделом.
С подглазьем, в разорванной тоге купаюсь в неведомой лжи:
Девчонка досталась Серёге, как ордер на взрослую жизнь.

Меня невзлюбили хазары, когда я пришёл на базар,
И крылья купил у Икара, и солнечный счистил нагар
Ножом… Нет, Дедал продавал их. При чём здесь хазары? Они
Скользили по Крымскому Валу навалом горячей резни.
«Как ныне сбирается вещий…» Хазару грозит печенег.
Пора упаковывать вещи и крылья, товарищ Олег.
Олег – гусь (свинье не товарищ), на череп коня наступил
И сгинул в теснинах влагалищ, вернее, в пучинах могил.
Разобраны крылья на перья и вшиты в подушку времён…
Лаврентий Икарович Берия увидел загадочный сон:
Как печень орлята Хрущёва клюют ему день ото дня
И ловят, как рыбу, на слово; хазары стреножат коня.
Волхвы угождали посильно… «Незыблема воля моя», —
Он молвил… Раскинула крылья, взлетев, гробовая змея.

Рука – не река с рукавами… Сожму междуречье в кулак.
Заката полосное знамя и флюгер, как сваренный рак.
Прибрежные заводи куцы, резвится сомовья семья:
– В чём смысл плесканий, Конфуций?
– Не знаю, раз рыба – не я…
Нельзя передать ощущенье того, что на ощупь и цвет
Порой обретает значенье, но в чём философии нет.
Поэтому непредсказуем ход жизни, где каждый предмет
Имеет частоты, как зуммер… «Как сердце», – подумал поэт.

Я вышел на поле молитвы и принял жестокую речь,
Мне ангел словами Лолиты пенял, как Россию беречь.
Стоял я, краснея ушами, как листьями клён ко двору,
И осень, страду завершая, рассыпала рыбью икру
Брусники по матовым кочкам… Настала кромешная ночь.
Я речь разбираю по строчкам, чтоб знать, как России помочь.
Твержу междометья сквозь зубы, так цедят сквозь марлю рассол,
На кладбище ворон-шикльгрубер не кажется худшим из зол.
Одним средоточием воли, пронырливым складом ума —
Россию избавит от боли, с любовью, Россия сама.
Пока я дочистил маслята, советчик куда-то исчез…
Россия настолько распята, что свят в ней и ангел, и бес!

Как странно: зерно преет в трюме, а рыба плывёт за баржой…
В чём смысл вечерних раздумий о том, что случится с душой?
Не так ли она ускользает, стремясь за отступной мечтой,
Курлыча и плача, как стая, витая над грешной землёй?
Несут сухогрузы Вселенной созвездий чужих миражи,
Душа, оставаясь нетленной, спеши вслед за ними, спеши!
Вода, как зимой рукавица, парит, если вызволишь длань,
А пуля пронзает, как спица, пятнистую глупую лань.
Я был у тибетского ламы, который изрёк, не спеша:
«Душа превращается в камень, когда умирает душа».

Я сбился с февральского ритма, как снег у забора в сугроб,
Калякать в тетрадку – обрыдло: мятежно выстругивать гроб?
Как уксусной марлей запястья – от жара привычных простуд,
Обёрнут мой вечер в ненастья метелей, которые жгут.
Я сбился с апрельского ритма, как рыба – на нерест – в стада.
Позаришься взглядом, сколь видно – вода (ни туда, ни сюда).
Ручьи набухают, как вены мозолистых старческих рук,
И паводок клочьями пены похож на ромашковый луг.
Я сбился с июльского ритма, как в рой всевозможная жля.
Пространство тягучим повидлом стекает по стенам Кремля.
Приезжим узбеком – столица; таджиком, китайцем – на вкус,
Какие округлые лица-лепёшки (попробуй, урус)!
Я сбился с осеннего ритма, как слез с наркоманской иглы,
Старухой, просящей корыто, под вечное в небе: «курлы».
«Молчите, проклятые книги…» – с катушек сорвался поэт.
Орбиты звенят, как вериги стремящихся к солнцу планет…

Пуд соли, фасоли… «Кололи» меня вчетвером опера…
Теперь я не ведаю боли, не чувствую пламя костра.
Зато я стал лучше предвидеть, откуда появится боль,
Так с берега вымпел на бриге плывущем узнает Ассоль.
Как бабушкин студень, медуза качалась на лёгких волнах,
Душа закрывалась, как шлюзы, скрывалась, как солнце в горах,
Тонула разлапистым эхом в глубинах еловых боров
(Об этом рассказывал Чехов, футляр не найдя от очков)…
Вращается флюгер на крыше, виной тому ветер-фигляр.
Оббит и орнаментом вышит души рукодельный футляр.