Юлия Архангельская - Леденцовые ножи. 2008—2016

Ох ты мамочка ж моя, мамочка!
обступили мя воды горькие,
и объяла мя тьма великая,
тьма великая, темень подколодная!
посмотрю на небо – сердце съёжится,
погляжу на землю – градом слёзы льют,
а на ясный лик человеческий
от стыда-тоски мне и глаз не поднять.
Ой вы люди мои, други добрые,
как же я средь вас затесалася?..
Обличают меня речи кроткие,
а любовь-то мне – в сердце острый нож!
Вот бы бросить всё, закричать-завыть,
в чисто-поле уйти волчицею, —
да ведь там не растёт чудо-дерево,
да ведь там не течёт живая вода.

белый с утра туманный защитный слой
плотная вокруг молочная скорлупа
это самое дно мировой личинки-яйца
это ватная неразрешимость всего
все расслаблены мышцы все жилки плывут
угадав уловив неслышную почти волну
не разрушь ничем не проявись никак
прозрачной косточкой лёгких небес
уносит дышит океан тишины
зеркало глубин вглядывается в себя
пружина свёрнута в маленькое кольцо

На просторах неведомых стран,
где обещан богатый улов,
поправляет охотник капкан,
расставляет крючки рыболов;

и, качаясь, приманки дрожат
поплавок неподвижный красив…
исчезает таинственный сад,
вырастает глубокий обрыв;

и тяжёлая тонет блесна
в самой толще пленительных вод —
и, мерцая, молчит глубина,
где смешливая рыбка плывёт.

Привет, весна! исчезни, стужа!
сквозное золото, плыви!
сияйте, солнечные лужи
под глупым сапожком любви.
Сокройся, смерть сторожевая, —
твой серый дом стоит пустой,
и лёгкая душа живая
хохочет над его тщетой.

Но нам ведь нет причины умирать,
я это знаю так, как знают дети;
мне нравится волокна разбирать,
прозрачные распутывая плети,
в которых эта пленная вода
сама себя и мучает, и гложет,
и лишь того не трогать никогда,
что вечно, – и делимо быть не может.

медвежью рыбу раздирая
и кровь в лососевой воде
невыспавшаяся сырая
с моллюском древним в бороде

и время драными сетями
уже грозит при свете дня
и смерть с холодными ногтями
бесстыже смотрит на меня

Мои слова гремят по льду,
плевать! я их не собираю,
я не умею жить в аду,
я от печали умираю,
пожалуйста, скажи мне: стой,
скажи мне: дурочка, не падай;
какой-нибудь совсем простой,
смешною глупостью порадуй…
моя больная голова
так хочет снова быть весёлой,
ты видишь – это не слова,
а только ужас, ужас голый.

Здесь нет меня совсем, и только тень нагая
по клавишам стучит, пустой гоняя трёп,
пока диктуешь Ты, почти не напрягая,
щадящие слова – не прямо и не в лоб;

пока диктуешь Ты… пока родные лица
из тишины своей склоняются ко мне, —
готова я навек в печали раствориться,
чтоб зёрна этих слов поймать на глубине.

«Берут сложнейшие творения —
и расплетают на простые…
то, что исчезло при делении, —
и есть те нити золотые;

они почти не доказуемы
и глазу не видны порою,
но веселится мир, связуемый
божественною их игрою,

и этой тягою живительной
родное человек находит,
и потому – неудивительно
всё то, что с вами происходит.»

Весны неуклюжее тело
наполнено свежей водою,
и корни деревьев несмело
раскинулись сеткой пустою
под этой землёю смиренной;
и сети в воде замерзают,
но плещется море вселенной,
и рыба опять ускользает.

Смотри – собираются тучи,
по тёмному небу скользя, —
мне нравится почерк летучий
всего, что предвидеть нельзя;

на улицу выйду ночную
в последнюю эту пургу
и рыбу тебе нарисую
на чистом апрельском снегу;

а он всё ликует и тает
и кружится над головой,
и глупая рыба взлетает
над мокрой весенней Москвой.