Юлия Архангельская - Леденцовые ножи. 2008—2016

Выручай же, Москва! Не впервые…
Выводи из беды и игры:
прячь в свои переулки кривые,
в потайные лепные дворы;
я почти неприметною стану, —
да и кто разглядит на бегу
как сияет открытая рана
в неказистом арбатском снегу.

Задумаешься – а уже суббота,
и за окном светлеет небосвод,
метёт метель, сползает позолота,
скрипичный ветер в форточке поёт.

Но у души ещё ночное зренье
ему прозрачен остов бытия:
скелет листа и каждого растенья,
и тайный план узорного шитья…

Сомкни глаза, душа, ночная птица, —
твоё заданье – весело страдать,
и щебетать, и верить в небылицы,
и босиком под форточкой стоять.

Думай, читай свои книги до дыр,
воин – охотник – старатель,
чтобы высокий раздробленный мир
тайный открыл знаменатель,

мучайся несколько жизней подряд
сам распадайся на части, —
но освети этот брошенный сад
детским фонариком счастья:

там, наполняя усталый зрачок
лиственным шорохом влажным,
вечно поёт одинокий сверчок
в склеенном доме бумажном.

Но мы с тобой умрём, – и это расставанье
мне нечем заглушить, – но я тебя люблю.
в обителях пустых, скрывающих названье,
заранее брожу – и голос твой ловлю;

и знает только Бог, насколько смехотворна
прожорливая смерть, что я с руки кормлю:
она во всём права, она навек бесспорна,
и мы с тобой умрём, – но я тебя люблю.

Шероховатый сон идёт тропою длинной,
и ночь свой внутренний опять являет лик:
меняется небес податливая глина,
вся разная насквозь, иная каждый миг,

но выверен сюжет: осталось две минуты
предутреннего сна – и мчится напролом
безумная душа – и разрывает путы,
чтобы найти тебя во времени твоём;

её подвижна тень, и ей немного надо;
выныривая в явь – потянется, вздохнёт…
улиточный тоннель уже не виден взгляду,
и тикают часы, и утро настаёт.

Вытащу берет из чемодана,
пальтецо смешное нацеплю
и ни с кем жеманничать не стану,
потому что знаю и люблю;
потому что всё равно накатит
сквозь московский сумеречный дым
твой огонь – и душу мне охватит,
очищая золотом живым.

Отлетает день вчерашний —
и Господь его хранит;
не кори себя, мне страшно,
сухость в воздухе звенит.

Нас пока еще услышат
пожалеют нас, пока
над землёй любовью дышит
Божьей милости река;

наши жалкие запинки
всё, что мы зовём бедой, —
как волшебные картинки,
что смываются водой;

нас несут в ладонях Света
сохраняя наши дни,
а вокруг сияет лето —
только руку протяни!

Как существо живое,
весна глядит в лицо:
её нельзя присвоить
и заковать в кольцо;
она идёт иначе,
она не хочет ждать…
её нельзя назначить,
но можно – угадать.

«Сама же просила, так вот – получи:
ты будешь одна в непроглядной ночи;

ты будешь тяжёлые камни грузить
в телегу впрягаться и в гору возить;

снимай же корону и плащ в серебре
ведь ты – лишь горючее в долгой игре;

ты – трепет нелепый, движенье без слов
ты пища для этих больших жерновов;

тебе унижаться, гореть и болеть
тебе до конца истощаться и тлеть,

и лет через тысячу – в сердце одном —
воскреснуть сияющим целым зерном.»

Пресные воды обступят со всех сторон,
вплоть до самой души, – да что говорить…
выпью ликёра и буду считать ворон
и сигаретку тонкую буду тайком курить;

знаешь, не я в пустом маячу окне
и наблюдаю, как серый пепел летит:
имя моё на самом глубоком дне
пленною птицей волнуется и свистит;

но – живая жизнь возвращается, чуть дыша
свежею тенью бежит по горячим лбам;
ей навстречу, ликуя, летит душа —
краешек Ризы поймать и прижать к губам.