Бразервилль - Синдром астронома

Ко мне пристал дедуля в подворотне,
в тиши коньячной и до слёз ночной,
пока меня рефлексом било рвотным,
старик в висок бубнил, что он – был мной,

а я – был им; духовно с ним едины,
и что вцепилась в нас – одна беда,
но он – поднял себя на поединок —
стерпел. Взял верх над ней. И мне туда.

Старик был ярок, въедлив как реклама,
меня ж – сгибало в спазмах пополам
от жизни, лжи, него, как Далай-лама
внушающему мне, что я – не хлам.

Приняв его за финт галлюцинаций,
во мне, слепом, устроивших вражду,
я, продолжая жизнью наслаждаться,
его направил в Катманду.

Как странно – люди состоят из дверей
закрытых, в скважинах что-то искрится.
Плохая мина при хорошей игре —
броня, ключи – только избранным лицам.

В спокойной бухте – судна гибельный крен,
то – мы не там, то – дождь, то – мы не с теми.
Плохая мина при хорошей игре —
врождённый вирус. Спасибо системе.

Иной идёт, бывает, как на расстрел,
а дома – дети, жена варит ужин.
С хорошей миной при отвратной игре —
прохожим лучше, но донору – хуже.

Черты оттаяли? Исправься скорей,
никто не должен заметить слабинки,
с плохою миной при хорошей игре
везде ты свой: и в метро, и на рынке.

С хорошей миной – в голове винегрет,
и боль потом – беспринципней и ярче.
Плохая мина при хорошей игре —
надёжный финт обмануть неудачи.

В окне – кусок небесного мочала,
скелеты веток, чада всяких СМУ.
Нам обещали раннюю весну,
потом сказали, что она скончалась.

Спешила к нам, сверкали фары пяток,
и где-то вмёрзла, видимо, в сугроб.
За что? У нас же нервы не из строп,
зачем жестоко с нами так, ребята?

Зима кряхтела и взбивала тучи,
катал прохожих ветер-скарабей.
Во двор осипший вылезли скорбеть,
молчать и лить в себя что погорючей.

А может, вместо точки запятая?
Не ясно толком, что там, да и как,
а вдруг её в пути схватил маньяк?
Мы киснем тут, а он её пытает!

Давайте-ка найдём и нахлобучим!
Нельзя сдаваться. Мы же не они…
эй, кто-нибудь, куда-нить позвони…
Мы пили и надеялись на случай.

Солнце садится, встаёт без клика, веет из чёрных дыр,
мамы рожают детей индиго, но не изменен мир.
Дети индиго срывают шоры у городов и сёл,
дети индиго приходят в школы и забывают всё.
Мальчик индиго, скажи, надолго ты погостить сюда?
Нам без тебя – мегатонны долга, нам без тебя беда,
нам без тебя – гамадрилы, пальмы и техногенный ад,
ждут кандалы и конец печальный, если уйдёшь назад
в чрево, в легенды, в созвездье Девы,
в долгий программный сбой.
Дяди и тёти индиго, где вы?
Слились давно с толпой.

Ночью спишь. Ты ночью слабый голый хоббит.
Слышишь: кто-то мягко по квартире ходит,
дремлющий паркет скрипит под ватой пят.
Спать уже не хочешь, а пришедший вроде
бы уверен, что все спят.

Он плывёт по залу тихо и неспешно,
мебель щупает рукой во тьме кромешной,
ищет выход, или жертву, или морг.
Ты застыл и, будто косточкой черешни,
взглядом бьёшь в махровый морок.

Это явно не сосед, не пьяный папа,
очевидно – он догонит, как ни драпай,
как ни прячься под кровать и за комод,
хоть святой водой полей, хоть сбрызни граппой —
он учует и найдёт,

не позволив даже пискнуть: «дядя, кто ты?»,
схватит крепко, так хватают дети торты,
и начнёт преображенье с головы.
Это тот момент, когда уставший мёртвый
хочет снова быть живым.

Он уже на полпути, спешит на ощупь
и, урча, как лесоруб в сосновой роще,
тянет пальцы – десять вёртких чёрных змей.
Накрываешься, истерзанный, не тощим
одеялом – так верней.

Может, он и сам попался в сеть жилища
и пришёл отнюдь не за здоровой пищей,
может, странный гость – боится темноты,
а руками шарит – просто тумблер ищет.
Выключатель – это ты.

Весна, на солнце вышли дети, кто – спит, кто – лезет на рожон,
мужчине в вязаном берете внезапно стало хорошо;
его лицо порозовело, в груди закончилась пальба,
улыбка явственно и смело образовалась на губах,