Бразервилль - Синдром астронома

Далече от тихих, ласкающих нор
стоял гражданин в карапузной панаме;
задумчивый, серенький, грустно-непьяный,
невольник устоев и мученик норм.

Елозили люди, паслись каблуки,
несвежего дядю морщиня в шарпея,
а он, от серьёзных прохожих робея,
поигрывал галстуком цвета ирги.

Шпионы при свете не ламп окажись
прочли бы по искрам надежды во взгляде —
мужчина стоял и глазами всех гладил,
забывши внезапно, как жить эту жизнь.

Хотя он и раньше особо не жил,
но всё ж вытворял хоть какие-то действа.
Назад отмотав до бескрайнего детства,
растаял, как тают в песках миражи.

Он живо представил, как в муках родился,
прошёл детский сад, ненавистную школу,
представил детально товарища Колю,
с которым служили под Даугавпилсом,

грызня в институте, женитьба и дети,
заботы, работа, заботы, работа,
две смерти, отсутствие всякой свободы,
позорная пенсия, внуки, вкус меди.

Представил себя, отражённым во внуках,
инфаркт, медсестра его держит за руку,
так море качает изорванный парус.
Представил, что умер. И, не просыпаясь,
по новой рождается в рамках игры,
являясь участником грёз медсестры.

Лимонные листья – на серый, сырой тротуар,
косматые тучи с оттенком сирени
взрывают зонты, каким-нибудь Делакруа
глядишь на цвета. Завывают сирены —

добавила красного пара пожарных машин,
и ну разгонять чёрно-белые тромбы
откормленных улиц. Картину бы потормошить,
и вытрясти зелень лужайки, и дом бы.

В подкорке крючками засели: далёкий пейзаж,
этюды из жизни, абстракции быта —
мне эти поделки обидно подсунул торгаш,
когда я был солью ещё не пропитан.

Обычные краски, колор, раззевавшийся день.
Ты видишь палитру, а я не уверен,
что вижу. Смотрю на картины и думаю: где
в моей галерее пожарные двери?

Нежданно, резко, броско он появился, как простуда,
мужчина в шляпе старомодной на тыкве без ума,
родился из другой вселенной, скакнул из ниоткуда,
отпочковался от пространства, сгустился как туман,

по льну изящного пейзажа разлился чёрной кляксой,
сорочку дня борщом забрызгал, влепил судьбе ремня,
нескладный, дикий, безобразный, как в снегоступах аксель,
возник, взорвался, всплыл подлодкой, и врезался в меня.

Я падал долго, истерично, асфальт собой морщиня,
продукты мялись, разбивалась бутылочка пивка.
Проклятья шляпу не догнали, повисли, ведь мужчина
удрал внезапно в те глубины, где прятался века.

Дядя Дима в понедельник не проснулся,
не поднялся мумией с постели,
не побрёл уныло в душ с обидой скунса,
и не проклял этот день недели.

Дядя Дима не налил спросонья чаю,
на горбушку бросив пару шпротин.
Так и сяк рассудок песней выручая,
не разбавил мерзость подворотен.

А во вторник растревожится застенье,
ведь сосед отнюдь не ради денег
прописал в своей однушке воскресенье,
в дураках оставив понедельник.

Ты когда-нибудь видел человека с протолицом?
У него нет ни глаз, ни носа, даже ниточки рта —
будто ластиком стёрто, будто выровнено спецом —
пластиком. Неприятно вытаращилась пустота.

Как ему жить среди мимически активных людей?
Мимикрировать в цепком городе куда проще сёл,
знаешь, что он устроил? Как пернатых ловит котей,
так он ловит улыбки, взглядики, гримасы, и всё

экономно расходует для выживания и
размножения. Выдумай его подобий толпу;
на фундамент наклеены улыбки, мыслей огни
мельтешат в присобаченных глазах, барханы на лбу.

Тусклым вечером прячут плоскость от ненужных рубцов
и укладывают свои трофеи для новых драм.
Ты когда-нибудь видел человека с протолицом?
А я вижу его пустыню в зеркале по утрам.

Шея растягивается подобно гофрированному шлангу —
в очередной раз отпускаю голову-змея в облака.
Тело, опутанное клубком информаций, немного жалко,
оно, родное как троллейбус, терпит мои измены. Пока.