Бразервилль - Синдром астронома

лелеять то живое, что в других мертво,
в колодцы черепов – очередное «тьфу».
Мертвеешь, и – живее человечек твой.
У каждого скелета человек в шкафу.

Чужое представление о тебе —
меняет внешность,
становишься куском пластилина
в руках близоруких;
кто хочет —
добавляет свои детали, гладя нежно,
другие —
удаляют, на их взгляд, ненужные штуки.

Ты плавно превращаешься
в небыль, в скользкий фоторобот,
в продукт отнюдь не первого,
не второго сорта мысли,
и, сколько не лепи
на себя ошмётки гардероба
и хитрые ловушки —
покрыть не сможешь метки вислые.

Выходишь
непонятной конструкцией
в такой же город,
наполненный
взахлёб извивающимся контингентом,
встречаешь непохожего на тебя,
но он так скоро
становится похожим
на сотню тех поделок, с кем ты

общался,
принимая участие в их обработке,
шлифовке, подрисовке
и прочем непотребном деле.
Послушай,
больше в зеркало не смотрись,
лицо не фоткай,
там всё равно не ты —
а кого увидеть
захотели.

Город не любят, его внешний вид омерзителен:
серость никчёмных конструкций, дорожные язвы,
тени глухих горожан, превратившихся в зрителей
фильма, в котором их день – бесконечный и ясный.

Город не любит себя. Стоки мыслей отчаянных
пробуют голуби и пропадают куда-то.
Жители видели дождь – посчитали случайным.
Плечи домов сотрясли громовые раскаты,

взвыли сирены, земля задрожала. О, Господи! —
вспомнили люди, – был дождь пересолен и едок.
Город уже привезли с отравлением в госпиталь.
Врач говорит: «наглотался снотворных таблеток.

Кома. Прогноз на спасение – не утешительный,
трудный больной безнадёжно в забвении тонет».
Замерло небо, проспекты, и замерли жители,
видя в ускоренной съёмке сползанье бетона

с мертвенных зданий. Асфальт ощетинился, дыбится —
лезут из люков, из трещин зелёные руки
свежих растений, сминая машины, гостиницы,
маркеты. Вьются по улицам щупальца юркие.

Сморщив асфальт, развернулись ковры разнотравия,
бабочки тушат цветы, стаи птиц – не измерить.
Город исчез, будто не было пыли и гравия.
Врач констатирует смерть.

Курить – так до конца.
До просвета скелета,
до выкашлянных лёгких и выморганных глаз.
Рот урны пересох, ждёт культю сигареты.
Над пастью нависаю, дымлю, как белаз.
Клубятся черепа.
Я губить себя – профи,
и снайперу ни грамма болезни не жаль.
Держи. И за углом хоть подохни. Всем пофиг,
сейчас или потом, в богадельне дыша
на ладан, боясь хитрых здоровых придурков.
Паршиво.
И лезет в голову всякая шизь —
а может, на отправленном в урну окурке
успела зародиться разумная жизнь?

Лавкам под бабушками сегодня балагурится —
бледному мальчику не купили щенка,
мальчик выгуливает мороженую курицу
на поводке. Доволен пока.
Кормит из мисочки ананасными консервами,
гладит синюшную кожу в крупный пупырь,
ласково смотрит в глазёнки преданные серые,
тусклые.
Папенька-нетопырь
хмурится.
Стукнул пό столу: хватит кур выращивать!
Завтра поедем, куплю живого щенка!
Мальчик выгуливает мороженого ящера
дважды на дню.
Щенки – слабакам.

Он спрятался так, что его никто не нашёл;
исчез, испарился в небесный вырез.
Отец, попивая в уютном кресле крюшон,
отметил: «а может, он просто вырос?»

Мамаша с платочком солёным по всей длине
слова испускала душой туманной:
– Он прятался в шкаф, там темно, тепло, как во мне,
он мне изменял с другой, новой мамой.

Смышленая девочка лет семнацти-двацти
с растерзанной куклой влетела конно:
– Послушайте, он мне хоть брат, но, боже прости,
он брат-имбецил! Я ждала дракона!

Бабуля, связавшая внуку варежки в гроб,
за еле-живых взялась паучьи,
бубнила: «когда-нибудь все умрём, кому – тромб,
кому – менингит и несчастный случай»

Отец, попивая в уютном кресле крюшон,
зевал. Не оставив улик и шанса,
сын спрятался так, что его никто не нашёл.
Отец допускает – и не рожался.