Владимир Карнаухов: Истечение. Книга стихов

Начну с того, что я взгляну во двор,
Спущусь узнать, какое настроение,
С соседями подкрасим свой забор,
И принесу хорошего портвейна.
Мы разольём вино для всех
И будем кушать сладкие конфеты,
И будет раздаваться женский смех,
Возобновляя женские секреты.
Поговорю с сапожником-евреем,
Он знает, как и кто живёт в округе.
Он проведёт любые параллели,
От старого гвоздя до брошенной подруги.
Субботний день в объёме воспалится,
И все сползутся под зелёный кров,
Опять с портвейном мне надо возвратиться,
Чтоб продолжать весёлый разговор.
А к вечеру начнутся откровения.
Где парами все ускользнут в кусты,
И от гитары соло-представления
Всех унесёт до следующей поры.

Не признаются с чистого листа,
Не отрывают пуговицы с корнем.
Гляди, гляди в мои глаза,
Ведь я и есть твой истинный угодник!
Для нервов я, для сути роковой,
В восторг безбрежный с грязными руками
Я миллионы лет, как часовой,
Стоял и ждал за адскими веками.
Богемой ты повсюду воскресала,
Хребты ломая, как клинки,
И веру в человеке истребляла,
Как полководец стройные полки.
Ты ложь! Я рок, которым ты владеешь,
Ступень к величью твоему,
Когда земное ожерелье ты наденешь,
Не будет выхода к добру.
И та земля, что Русью называют,
Сама собой исчезнет от беды,
Уже сейчас её порой качает
От вашей бесподобной лжи.

Сорви три пуговицы с корнем,
Засунь признание в кулак.
Теперь в глаза, глаза смотри угодник,
В придачу роковой дурак!

Мы на отравленном горем столетье
Оставили свои следы,
И в облегающем бронежилете
В другой с оружием вошли.
Мы рисованные временем,
«Их разыскивает полиция»,
Здесь обрели новое положение,
Меняя скальпелем лица.
Только сохранив почерк
Своих гуттаперчевых пальцев,
Мы открыли десятки точек
Войной изувеченных страдальцев.
Так, заразные властью всласть,
Не принимая вековые болезни,
Мы не умеем уже не лгать
Растерянному населенью.
Вам приятен прихват оголённого провода,
Выбивающий автомат мозгов,
Не прерывая искушённого повода
Ломать мир и сердца городов.

Хмурый месяц выпал из окошка,
Меж деревьев скользнул, золотой.
Повисел и подумал немножко:
«Нет, не надо мне жизни такой.
Где мои развесёлые дали,
Где мой звёздный, ночной простор,
Вот зашёл на минутку к даме
И бегу от неё, как вор.
Заглянул лишь красе улыбнуться,
В её комнату света пролить,
И успел на кулак натолкнуться
И с полицией поговорить.
Мир земной на коварстве и злобе,
Путеводной звезды не сыскать.
Вот и лупят друг друга по морде,
Вот и кличут друг друга на -ять.
Полечу всё ж в родимые дали:
Золотой – потому что с любовью,
Чтобы звёзды меня там встречали,
И сияли в моём изголовье».

Жизнь когда-то возвышалась неприступной горой,
С мечтами, любовью, с ученьем – свет, а не ученьем – тьма,
С полным комплектом деятельности почётной и трудовой,
С набором случайных встреч и одному Богу известного мне конца.
Так стал просыпаться вулкан страстей и пороков,
Первые невесёлые частушки и стихи о социализме,
Школьные балы с разборками, с возникновением глазных подтёков
И обзором бесконечных путей через советскую призму.
Билось под джинсовой рубахой средней тяжести сердце тунеядца,
Лилось вино рекой местного, яблочного разлива,
На футбольном поле исчерпывающая игра красавца,
И ночь с болельщицей без внутреннего контрацептива.
Высшее образование, подсунутое под широкий зад времени,
Армейский шеврон, прибитый намертво кулаком дедовщины,
Обескураживающий пейзаж степей, как на лысом темени,
И указ об увольнении под грохот дембельской матерщины.
И исчезла наполовину гора от выброшенной, огнедышащей лавы,
Потекла и застыла в железной хватке испуганная судьба,

И решать надо было мне, как преодолевать эти завалы,
Там, где убавляется всё, и одному Богу известного мне конца.

Наружность улиц в осени капризной
С изречением сорванной листвы
Поддерживает порядок мнимый
И льёт неторопливые дожди.
Бессолнечные дни уже в привычке,
В блокаде перепачканных дорог,
На оживлённой птичьей стычке
Застыли в подлинности тревог.