Лазарь Соколовский - C Ближнего Неба

(Ночью летел из Нью-Йорка
рассвету вослед и внимал…
А, может быть, только казалось?)

Разве, мой ангел, взглянуть
на клочок остывающей почвы,
той, суждено где припасть
телу бренному после отрыва
жил, где заемная кровь
продолжает пульсировать дальше
пусть в оболочке иной,
коль движение не убывает
зорям закатным повдоль
или зайдясь предрассветною дрожью,
если действительно смысл
не в заброшенном хаосе – в вечном
преображенье начал,
где и наш не напрасен порыв,
тот, что зовем божеством,
материнством. Не в имени дело,
главное – связь обрести
между ясным и непостижимым,
разнонаправленных ввысь,
не спешащих с прощением к нам…

(Кажется, брат мне уплывший
такие намеки и шлет…)

Если б оттуда взглянуть
на слепое свое отраженье,
ангел, сумел человек,
как тогда изменил бы он дерзкий,
горечью траченый всплеск
бытия, ограниченный жизнью
сон, где тревожат мечты
об утраченном счастье незнанья
детского, не замутнен
где распахнутый взгляд или крик…
Как бы хотелось вернуть…

(Но своя разбегается поросль,
как ты когда-то мальцом,
так она и не слышит тебя…)

Нет, здесь ответ не найти,
и, увы, только с высших небес,
тех, что вливают тщету
невозможности выразить речью
пусть и земную тоску
об ушедших, которые часть нас,
и о себе… Хоть какой-то маршрут
будет дан нам? Космических сил
небессмыслен невидимый круг?

(Разве замена – любовь…
но теснее, подруга, прильни.)

Ангел, ты знаешь, ты плыл
и по этим волнам, и по этим,
ну, так!..
Нет, не говори,
упирается разум в пределы
тех нескончаемых грез

вне пространства и времени, в коих
вязнет дежурная явь…

Так ушел бы, когда ни весна!

Ах, душечка-апрель,
ты бьешь на поднаготный
звериный наш инстинкт
надежды и труда,
как некогда Творец
поставил всех поротно,
и, вроде, мы пошли
куда-то…
но куда?

Как было не впитать
великие основы
густого роста трав
сквозь сыгранную прель —
вожатый ли сплошал?
мы ль не были готовы?
иль, может, поспешил
с обновками апрель?
Ну как не победить
врожденного искуса
схватить, сожрать, сломать,
в ком глухи и слепы!..
От замыслов святых
в лесу (в душе!) лишь мусор,
шрапнель сухих цветов
яичной скорлупы.

Так как тебя постичь,
тревожный дух весенний,
как за тобой вослед,
когда сомненье жжет:
прошли через века
потуги воскресенья,
но нас не изменил
твой прерванный полет…

Скажи – что мы спасли
из сказочной капели
прозрачных детских лет,
где вечность, что сморгнет
неправды и вражды,
что тоже с колыбели,
а мира нет да нет…
Творение – просчет?

…Окраина больной
разросшейся столицы
несет страстной поток
в объятиях жилых,
где отсветом костра
пылают медуницы —
рук не согреть Петру
в проплешинах пивных…

Ах, душечка-апрель,
когда бы ночь исхода
вернулась – нам какой
тогда предъявят счет?…
Прощай, усталый лес,
российский опыт рода
закончен на пока…
Куда нас занесет?

Нет, не участник я,
мне ближе полутон,
негромкий легкий крен
в общественном сплетенье,
мне слово нравственнее
лунного затменья
толпы, чей рык глухой
под плеск любых знамен.

Оледененье душ —
зима и прозвол
властей, неестество
в обнимку с естеством же:
вот жавронок запел
и, значит, май процвел
и развернулся лес —
мы в графике все том же.

Я рвусь для единиц,
а он для всех поет:
– Постой, поберегись,
вот-вот раздастся выстрел!
Нам годы перервут
бессмысленный пролет —
а он все вверх и вверх,
а он не ищет смысла!

И нам бы петь да петь,
но не хватает сил
пойти не на вражду —
тупое безразличье…
Чего ж не замолчишь
с собою не в ладу? —
Да будит по утрам
разгульный посвист птичий,

когда гребу в строку
все, что озвучит мне
тропинка через луг
и ельник у дороги,
тогда не задавить
ни сну, ни тишине
очнувшуюся мысль,
тащили б только ноги

туда, где зелень прет
сквозь ласковую синь
и воздух напоен
отравой песни новой,
в ней снова будет все:
и сладость, и полынь,
отчаянье Петра,
и мужество Петрово,