Лазарь Соколовский - C Ближнего Неба

помимо главной: как мне провести
границу меж хотел бы и смогу ли?
Свободный дух, с которым по пути
в поэзии, оборван чьей-то пулей,

пусть не в меня, не нынче – севера,
сибири, конвоиры бесконечны…
Опять морозит, дворники с утра
сгребают снег, как вымершую вечность,

как вещность, что смолчит – мол, мир раним,
когда не осенен стезей крылатой.
Мы размышлять о главном не хотим,
в раздумьях не бредем – летим куда-то…

Куда? Когда б туда, где скрылся вздох
учителей, где струсил стать собою,
когда глотаю «Переписку трех»
и плач давлю и только тихо вою

при сколках жалких дружб, страстей – не прав
о времени признаний нестыдимых,
где мне неловко… Пусть уж ледостав,
коль весны их сменили наши зимы.

В грядушем сломе связок и костей,
возможно, и проявится проруха
иных времен… Коснутся хоть детей
высоты чувства и глубины духа

божественные, те, что метят высь
не снежной крупкой – взмахом белых платьев…
Зашуганные, как мы не крестись,
хоть приобщиться этой благодати,

ах, оттепель…

Телега жизни розно вкривь и вкось
ползет по чьим-то судьбам, лицам, грудям,
но как дышалось веку, как спалось,
молилось как – по женским ликам судим…

Забредшая в 20-й свой Сапфо
случайно ли, по странной высшей воле,
впитавшая безмерное раздолье
романтики сквозь пресный вкус просфор

обыденности… Как с твоих высот
низринуться? какой сорваться песнью,

чтоб вязкий мир людских страстей и весей
хоть дернулся?… Не ахнул даже тот

единственный:
«Прости, что подзавис
в житейской прозе, что не разгляделась
твоей уставшей воли перезрелость…
ну, что сказать еще?… прости…
Борис».

Возможно, написалось бы… Смолчу…
Какой я им судья, мы много ниже,
их сути – на разрыв, я пошло выжил
и даже не пронес свою свечу

к возвратной вьюге… Мутное стекло
не пропускает избранного света.
Одна вослед другой ушли кометы
все три в сырую высь – нас занесло

куда-то вбок, нам небеса – пустырь
с приманкой алюминиевого пыла,
что не взывает: «Выйди же, Гонгила,
в молочно-белом пеплосе, и ширь

раздвинется…» Тебя другой Орфей
в попутчики позвал, но только вскоре
ушел туда, где: «Мы, Марина, море,
Марина, волны звезд… но якорей

нам не дано – плыви, покуда час
прибытья не настал, где ритмы жгучи»…
Поэзия бессмертна и текуча,
пока природа хрупкая за нас,

как ей, нам лишь возможность расточать,
сомнениями мучая бумагу
в «Попытке комнаты», в прозрениях «Живаго»,
вы в них, вы в нас, вы вне…
И не догнать.

Лес мартовский сомнений полн
прерывистой возней капели…
Кого послушать я пришел —
скворцы еще не прилетели.

И так всегда: несемся мы —
природа прыть попридержала,
уютно ей и средь зимы,
а нам скупого солнца мало.

Кормушки птичии гремят
от беличьих проворных лапок,
что им незваный снегопад —
последний? нет? Миг жизни краток,

равно весенний, зимний шум
на тропочке оледенелой.
Мы прем куда-то наобум —
деревьям, им какое дело,

что вновь газетное хламье
в предощущении ГУЛАГов.

Прибарахляется грачье
на старых липах вдоль оврага.

Стезя гражданская скучна
своим обыденным обличьем,
хоть прорывается весна
неистовой возней синичьей.

Придет с дубинками апрель,
прикладами октябрь проводит…
Ну, а пока греми, капель!
кружитесь, белки, в хороводе!

С ближнего неба, где птиц
придыханье, где взгляд наш рассеян,
ангел, нам не рассмотреть
того Слова, что было началом
замысла-промысла, что
нам не видится за суетою
будней, отрыв слишком мал,
отражение отчаянья узко —
слишком подробен чертеж
развесенней земной карусели,
вырвался будто за край
горизонта, с крыла самолета
где открывется вновь
опаленная зеленью явь,
что застилает глаза
пеленой, не давая спознаться
с волей Отца, что спешит
все куда-то от вод и стволов…