Лазарь Соколовский - C Ближнего Неба

Вряд ли будни пошли по-новому —
все бы сыпалось по мордам:
что не пляшется с Годуновыми,
то с Романовыми передам, —

летописец сыграл бы походя,
кабы смел в этой не святой…
В современном машинном грохоте
что-то есть от легенды той.

Принимая, бунтуя, мучаясь,
будто рядом, за дверью, смерть,
нам ведь тоже бежать до случая,
что венчает всю круговерть.

От озвученной царской милости
хорониться б по деревням,

что сапог, что лаптей сносилося —
путь окольный всегда был прям

да и прав, коль не по количеству
побрякушек судить живых.
Чем подальше от их величества,
тем раскованней русский стих.

Что тогда полыхало зарево,
рваный колокол кровью стыл —
в новом облике государевом
вряд ли голову кто сносил.

Оставаться б тому в Михайловском,
да в Тарханах другому плыть…
Не пробиться и мне в Измайлове,
как и Дмитрию не княжить…

Очевидность ли неминучая,
наказанье ли за грехи —
всем воздастся по воле случая,
хоть останутся церкви-стихи.

Что там дальше – увы, не в курсе я
в сонме выдуманных побед
снова сверху. Идет экскурсия
в расстоянье с полтыщи лет.

С чего все началось? В плену начал
весенний ветер здесь на подкачал:
потребовался миг или века,
когда порыв принес издалека,
а, может быть, с соседнего хребта
песчинку – семечко… Жизнь до того проста:
едва лишь почвой влажною прикрыл —
и крохотный росток, почти без сил
уж тянет к свету трепетную длань,
и первый дождь ему как Иордань
крещенская. Расти, малыш, цвети
на том же озабоченном пути,
где ручейком рождается река,
где вздохом обретается строка
(по высшему стеченью?), а потом
сам наполняй значеньем этот дом,
где был рожден когда-то, где возрос
до первых хрупких веточек, до слез,
вмещая глубь небес, земную ширь
сквозь гул лесной, рокочущую Свирь,
где силою придется отстоять
под солнцем место, как когда-то мать
рванулась всею статью встречь любви
на вечный зов… И ты, малыш, живи…

Понесся круг (под чей-то произвол?),
все выше, выше продирался ствол
поближе к свету – вечная война,
иначе не натянется струна
всей рощи мачтовой, о ком пою,
о той сосне, что встала на краю
всех выше, всех раскидистее, всех
обреченней, вроде, на успех,
солисткой затянувшую Псалтирь,
где радужным оркестром вторит Свирь…

Но первым кто в бою, тому уйти
и первым же… Отечество, прости,
прости, неутомимая река,
что в беге подмывала берега,
что в ритме нескончаемых побед
несешься (к храму?…), уж опоры нет
почти корням, и телу тяжелей
не то что ввысь – в границы ближних дней,
где спит неповоротливая Русь,
где в этот сон срываюсь… И сорвусь!

(Чей промысел: кто пал, кто на плаву?)
Мы потянулись, зрители, в Москву,
Мандроги скрылись… Что теперь в лесу,
в том Дантовом, где сам я навису?

Раздумья застыли у края,
где правду баюкает ложь:
не важно, где потеряешь,
куда важней, где найдешь…

Когда бытие ускользает,
взамен обещая опять
путевку к бездельному раю,
как тысячи лет исполать,

не сдвинуть пространства ни речью,
ни музыкой колоколов:
чужие ль, свои – скоротечны
попытки и скуден улов.

Так билось в инерции постной
безбожно мое ремесло,
и только карельские сосны
смущали – куда нас несло?

Какими долгами – крестами
оплатим за всю красоту
земную? Куда же пристанем
в итоге? Куда прорасту,

где домыслы правды горбатой
сползали, беря на испуг —
и есть ли какое куда-то
в бессмыслице чьих-то потуг?..

Когда-то давно разоренным
я островом был восхищен,
приладожской сказкой зеленой
под мирный Вааловый звон.

В язычестве гнусном совковом
сгорал богадельнею храм,
заменой сакрального слова
лишайник сползал по крестам.

Но в памяти ярче разора
и нищих калек от войны
остались резные озера
и змеи корней от сосны

у пристани самой. Обегав
все тропки за тройку часов,
нашел отражение неба
в зените иных куполов —

в прибрежных серебряных водах,
колеблемых хором вершин,
с молитвой крестила природа,
где, мыслилось, строй недвижим,