Виталий Юдин - МанИкен и МанИгёрл. Избранная лирика

Раскрыть обоюдную ложь
ты трусишь, и я тоже трушу.
И страшно, когда ты уйдёшь,
кому передашь мою душу?

«Мы – гиены,
в погоне пенной,
буйвол больно копытом бьёт.
Мы – мгновенны, клыками вены
мой напарник ему порвёт».
Буйвол пал, ослабев, на колени,
завалив, в лужу с грязью, зад,
проводив одинокие тени,
удалявшихся буйволят.
«И три месяца днём и ночью
мы добычу свою стережём,
кожа буйвола порвана в клочья,
с ног искусанных гной – ручьём.
Нам, готовым к прыжку, голодным,
серебрящаяся, слюна
обещает: волю – свободным
и кровавого вдоволь вина».
И, давясь остывающей плотью,
обезумевши, – дождались,
рвали буйвола острые когти,
рёбра голо смотрели ввысь.

Всё – одно, но куму- то надо:
от истории, где мы семья,
словно волки косяк от стада,
Украина, отрезать тебя.
Соглашусь,
можно было краше
жить,
да вверились патоке слов…
Наше прошлое, это – и ваше-
тот же самый – Никита Хрущёв.
Брежнев правивший
«сиськимосиски»
был, как видится вам, – «москалём»?
Но в истории власти российской
русских, может быть, треть найдём.
Или этот, грузинский Кобо,
породивший голодомор,
тоже русский, орловский, чтобы
русским ставили это – в укор.
Над крещёнными князем Владимиром —
не просохнут – воды Днепра.
Что мы ищем, душа родимая,
в соре мусорного ведра.

Олимпийский, гигантский размах!
Есть, кого удивить. Удивиться,
что спортсмены при орденах,
но никто
за «болотных птах»
не попробовал заступиться.
Это вовсе не клич, не упрёк
и победами надо гордиться,
но любой олимпийский рывок,
без гражданского- не состоится.
Жизнь стирает людей в порошок.
Из него, лепит СОВЕСТЬ – ЭПОХА.
В эйфории, когда – хорошо!
…Грех не вспомнить о тех,
кому плохо.

Задавили, и теперь не знать покоя…
Задавили на дороге пацана.
Он и мёртвый,
обескровленной рукою
всё подтягивался
к бровке полотна.

Завопили реанимобили,
словно бабы,
толстогруды и добры:
– Задавили,
задавили,
задавили…
оглушало онемевшие дворы.
Чьё-то будущее
кровью истекает.
Наше прошлое
на гравии вразброс.
Видел я – его рука не отпускает
с жизнью связывающий
свежий след колёс.

В другой ищу твои черты.
Они легки, неуловимы.
Достаточно назвать любимой,
чтобы понять, она не ты.

Могу до полночи бродить
и сном волшебным забываться,
но стоит лишь поцеловаться,
чтоб можно было… позабыть.

Иль память стала подводить?
Вот снова кто-то в дом стучится.
Достаточно нам обручиться,
чтоб никогда уж не любить.

На широкой кушетке Лувра
возлегла, приглашая рукой:
ты – художник, а я – натура,
сделай что-нибудь, милый, со мной.

Для любви никогда не надо
выбирать подходящих мест.
Мы одни посредине сада
в пирамиде хрустальных небес.

Пусть шедевры чуть-чуть оттают,
вековую почувствовав связь —
как когда-то, сейчас страдают, —
как когда-то, любят сейчас.

Пусть ворвется в тишайшие залы
выкрик, предвосхитивший шедевр,
когда женщина губы разжала
и дрожит, и тревожит, как нерв.

– Поднимись, – я смеюсь, – опомнись…
Сумасшедшая! Перестань!
– Пусть герои с картин без комплексов
на меня поглядят с холста.

– Поднимайся, – взял за руки, – хватит
повергать залы Лувра в транс.
Уходя, мы отметим: с симпатией
провожали картины нас.

Когда жизнь отнимает красоту
и сушит кожу, нарушает грацию,
и смельчаки в саду не подожгут,
ломая спички, желтую акацию.
Кто утешая, освежит гортань
нечаянным, по детски, поцелуем?
Все тоньше нить, но все плотнее ткань,
в которую себя я пиленую.
Как – будто плоть, кувшином расколов,
я вылилась,
омыв любимых руки…
Как хорошо, безудержно лилось
и, как теперь, протянутые – сухи.
Углей сырых без ветра не разжечь,
обвитых пеплом, словно сединою.
Одно желанье: обувь снять и лечь —
пусть жизнь, что хочет делает со мною.
Состав летел потемками метро.
«Не прислоняйтесь» – трафарет на двери.
Никто не прислонился к ней – никто, —
пустой, нелепой надписи поверив.